Фрейд - Питер Гай

Жертвенная трапеза, утверждал Фрейд, является важным средством укрепления социальных связей. Принося в жертву тотем, символ одной крови с людьми, которые его едят, клан подтверждает свою веру в бога и свое единство с ним. Это коллективный акт, двойственный по своей сути: умерщвление тотемного животного есть повод для скорби, которая сменяется радостью. И действительно, следующий за ритуальным убийством праздник, буйное, ничем не сдерживаемое веселье – странный, но необходимый придаток скорби. Теперь, на этой стадии рассуждений, мэтра уже ничто не могло остановить. Он был готов предложить свою историческую реконструкцию.

Зигмунд Фрейд признавал, что эта его реконструкция может показаться фантастической, но для него она выглядела абсолютно правдоподобно: жестокий и ревнивый отец, который доминирует над группой и владеет всеми самками, изгоняет выросших сыновей. «Как-то раз изгнанные братья сговорились, убили и съели отца и тем положили конец отцовской воле. Объединившись, они осмелели и совершили то, что было бы не под силу каждому в отдельности». Фрейд предположил, что произошел некий «технологический» прорыв, вроде появления нового оружия, что дало взбунтовавшимся братьям чувство превосходства над тираном. Тот факт, что они съели убитого ими могущественного отца, полагал основатель психоанализа, не должен вызывать сомнений. Таковы обычаи «дикарей-каннибалов». «Жестокий праотец, несомненно, был образцом, которому завидовал и которого боялся каждый из братьев. Теперь в акте поедания они осуществили идентификацию с ним, каждый присвоил себе часть его силы». Таким образом, тотемная трапеза, «возможно первое празднество человечества, была повторением и торжеством в память этого знаменательного преступного деяния». По мнению Фрейда, именно так началась история человечества.

Основатель психоанализа предупреждал, что в любой реконструкции совершения и празднования этого доисторического преступления неизбежно присутствует неопределенность. «Добиваться точности в этих вопросах было бы точно так же бессмысленно, как было бы несправедливо требовать полных гарантий». Он считал необходимым настоятельно подчеркнуть, что его захватывающие выводы не следует считать доказательствами, что он забывал о комплексной природе рассматриваемых феноменов. Он лишь стремился «к уже известным или пока еще неизвестным источникам религии, нравственности и общества добавить новый момент». Тем не менее Фрейд, вдохновленный своими психоаналитическими идеями, делает самые удивительные выводы. Он предполагает, что собравшиеся вместе братья находились во власти тех же противоречивых чувств к отцу, которые психоаналитики могут обнаружить в качестве содержания амбивалентности отцовского комплекса у детей и невротиков. Братья, которые любили своего могущественного отца и в то же время ненавидели его, были охвачены раскаянием, проявившимся как сознание своей виновности. Мертвый, он стал еще сильнее. То, чему он прежде мешал самим своим существованием, сыновья – те самые братья – теперь запретили сами себе, оказавшись в психическом состоянии столь хорошо известного нам из психоанализа «запоздалого послушания». Теперь сыновья отреклись от своего поступка, объявив недопустимым убийство замены отца – тотема, и отказались от его плодов, запретив себе прикасаться к освободившимся женщинам. Из сознания своей вины сыновья создали два фундаментальных табу тотемизма, которые именно поэтому должны были совпасть с обоими вытесненными желаниями эдипова комплекса, – убийство отца и завоевание матери. Чувствуя вину и признавая ее, они создали цивилизацию. Все сложное человеческое общество основано на соучастии в тяжком преступлении.

Из этого удивительного и грандиозного умозаключения следует еще один вывод, который Зигмунд Фрейд считал неотразимым: «Такое событие, как устранение родоначальника сборищем братьев, должно было оставить неизгладимые следы в истории человечества». Основатель психоанализа считал возможным продемонстрировать, что его следы можно проследить во всех культурах. История религии, привлекательность драматической трагедии, произведения искусства – все это указывает на бессмертие первого преступления и его последствий. Однако этот вывод, признается мэтр, зависит от двух умозрительных гипотез – существования массовой психики, в которой осуществляются те же душевные процессы, что и в жизни отдельного человека, и способности этой психики на протяжении многих тысячелетий сохранять чувство вины, впервые посетившее первобытных братьев. Другими словами, человек может наследовать груз совести от своих биологических предков. Это стало чрезвычайно необычным заявлением, сделанным на основе такой же необычной гипотезы, что первое убийство было историческим событием. Но, оглядываясь на пройденный им нелегкий путь, Фрейд не отступал от своей невероятной исторической реконструкции. Первобытные люди не совсем похожи на невротиков: если невротик заменяет поступок мыслью, то у первобытного человека мыслью является действие. Приведенная мэтром цитата из «Фауста» настолько уместна, что возникает подозрение, не проделал ли автор весь этот длинный путь только для того, чтобы произнести знаменитую строчку Гёте: «В начале было дело».

Для Фрейда, как мы убедились, поступок сыновей, это «знаменательное преступное деяние», был толчком к появлению цивилизации. Он стоял у истоков многого в истории человечества: это «социальные организации, нравственные ограничения и религия». Вне всяких сомнений, основатель психоанализа, исследуя историю культуры с точки зрения своего детища, находил все эти области чрезвычайно интересными. Но больше всего, по всей видимости, его занимала та область, которая в его перечне стояла последней, – религия. Обнаружение ее основ в доисторическом убийстве позволяло Фрейду соединить свой старый, агрессивный атеизм с недавно появившейся неприязнью к Юнгу. Как известно, завершающим очерком книги «Тотем и табу» он хотел освободиться от «всего арийско-религиозного». Фрейд обнажит корни религии в примитивных потребностях, примитивных представлениях и не менее примитивных действиях. «В драме Эрнста Барлаха «Мертвый день», – писал Юнг, споря с мэтром, – мать-демон говорит в самом конце: «Странно только, что человек не хочет понять, что его отец – Бог». Именно это Фрейд никогда не поймет, и именно это все, кто разделяют его взгляды, запрещают себе понимать».

Но Фрейд понял и объяснял – хотя в «Тотеме и табу» формулировал сие менее почтительно по отношению к Богу, – что человек обожествляет своего отца. Пространно цитируя Джеймса Дж. Фрэзера и Уильяма Робертсон-Смита, он подводит к своему рассказу о первобытном отцеубийстве, отмечая, что самая первая религия – тотемизм – устанавливала табу, которые было запрещено нарушать под страхом жесточайшего наказания, а животное, приносимое в жертву в соответствии с древними священными ритуалами, идентично первобытному тотемному животному. Это животное замещало самого первобытного бога. Ритуал в завуалированной форме вспоминал и праздновал основополагающее преступление, воспроизводя убийство и поедание отца. Оно «со всей откровенностью признает, что объект жертвенного действия всегда был одинаков – тот же самый, который теперь почитается как бог, то есть отец». Религия, как уже предполагал Фрейд в некоторых своих письмах Юнгу, появилась вследствие беспомощности. В «Тотеме и табу» он усложнил свою гипотезу, прибавив, что религия также была обусловлена восстанием против этой беспомощности. Юнг пришел к убеждению, что признание Бога отцом человека требует сочувственного понимания и повторного открытия духовного аспекта. Фрейд в «Тотеме и табу» воспринимает собственные открытия как еще одно доказательство, что подобное требование является отступлением от науки, отрицанием фундаментальных фактов психической жизни, то есть мистицизмом.

Фактом, на котором основатель психоанализа больше всего настаивал в «Тотеме и табу» и вокруг которого выстраивается вся книга, является эдипов комплекс. В этом комплексе «совпадают зачатки религии, нравственности, общества и искусства». Как нам известно, сие открытие для Зигмунда Фрейда не было ни новым, ни неожиданным. Первый задокументированный намек на эдипову семейную драму появился в 1897 году, в одной из отправленных Флиссу записок по поводу враждебных желаний в отношении родителей. В следующие несколько лет Фрейд все больше размышлял над этой идеей, хотя редко упоминал ее. Впрочем, она неизбежно присутствовала в его мыслях о пациентах. Он вскользь упоминает о ней в истории болезни Доры и называет маленького Ганса маленьким Эдипом. Однако эдиповым комплексом этот «семейный комплекс» мэтр называет только в 1908 году в неопубликованном письме к Ференци, а ядерным комплексом невроза – в 1909-м в истории болезни «человека с крысами». В печати этот запоминающийся термин появился лишь в 1910 году в одной из статей, посвященных превратностям любви. К этому времени мэтр осознал важность эмоционального напряжения амбивалентности. Это был один из уроков, усвоенных на примере маленького Ганса. Теперь Фрейд понимал, что классический эдипов комплекс, когда маленький мальчик любит мать и ненавидит отца, в такой простой и чистой форме встречается очень редко. Но для основателя психоанализа само разнообразие проявлений комплекса лишь подчеркивало его главное место в жизненном опыте человека. «Перед каждым новорожденным встает задача преодолеть эдипов комплекс, – впоследствии писал Фрейд, суммируя все аргументы, которые накапливал с конца 90-х годов XIX столетия. – Кто с ней не справится, тот обречен на невроз. Успех психоаналитической работы все яснее показывает это значение эдипова комплекса; его признание стало тем шибболетом, который отделяет сторонников психоанализа от его противников». Напомним, что шибболет – это библейское понятие, в переносном смысле обозначающее характерную речевую особенность, по которой можно опознать группу людей, своеобразный «речевой пароль». И уж конечно, эдипов комплекс отделял Фрейда от Адлера и, еще более решительно, от Юнга.