Фрейд - Питер Гай

При этом Фрейд был убежден, что способен избежать ловушки редукционизма. Он многократно и решительно отрицал, что психоаналитики могут пролить свет на тайны творчества. В «Воспоминаниях детства Леонардо да Винчи» основатель психоанализа честно открестился от намерения «сделать понятной деятельность великого человека» и заявил о готовности признать, «что и сущность художественной деятельности также недоступна для психоанализа»[171]. Изучать законы психической жизни людей, особенно выдающихся личностей, чрезвычайно интересно, но такие исследования «не ставят себе целью объяснить гениальность поэта». Нам приходится принимать подобные оговорки за чистую монету. Фрейд открыто и точно указал свое отношение к собственным публикациям, от догматичной уверенности до полного агностицизма. В то же время, несмотря на огромное уважение к могучим тайным силам творчества, мэтр был готов в значительной степени поддержать психоаналитическое исследование личности художника, а также причины выбора им определенных тем или приверженности к тем или иным метафорам, не говоря уж о воздействии на публику. Однако даже у симпатизировавших ему читателей основатель психоанализа оставил впечатление, что сведение культуры к психологии выглядит не менее однобоким, чем изучение культуры совсем без учета психологии.

Вопреки сложившемуся впечатлению взгляды Зигмунда Фрейда на искусство не были направлены на полную дискредитацию последнего. Из чего бы ни была слеплена – из юмора, интриги, ярких красок или убедительной композиции – эстетическая маска для примитивных страстей, она доставляет удовольствие. И помогает сделать жизнь терпимой как для ее создателя, так и для публики. Таким образом, для Фрейда искусство является культурологическим наркотиком, но не вызывает отдаленных последствий, свойственных другим наркотическим веществам. Поэтому задача психоаналитического критика – проследить различные пути, которыми чтение, прослушивание или просмотр произведений искусства генерирует эстетическое наслаждение, не давая оценки значимости работы, ее автора или ее восприятия. Основатель психоанализа не нуждался в напоминании, что плод не похож на корень и что самые красивые цветы в саду не утрачивают своей прелести, если нам напоминают, что они растут на дурно пахнущем навозе. Но профессиональный долг призывал Фрейда исследовать корни. В то же время, если он хочет читать «Венецианского купца» и «Короля Лира» как размышления о любви и смерти, Шекспир не становится для него предметом чисто клинического интереса. Микеланджело, создавший «Моисея», был для Фрейда не просто интересным пациентом. В глазах основателя психоанализа Гёте не утрачивал статуса Dichter даже после того, как он проанализировал фрагмент из автобиографии поэта в работе «Поэзия и правда». Но факт остается фактом: несмотря на любовь к литературе, Фрейд всю жизнь больше интересовался правдой, чем поэзией.

Основы общества

Применение Фрейдом своих открытий к ваянию, литературе и живописи было достаточно смелым, однако оно бледнеет перед его попыткой раскопать более отдаленные основы культуры. Когда мэтру было уже за пятьдесят, он поставил перед собой именно эту задачу: определить момент, когда животное под названием человек совершило прыжок в цивилизацию, определив для себя табу, обязательные для всех упорядоченных обществ. Фрейд давно высказывал подобные намеки и намерения – в статьях, предисловиях и лаконичных замечаниях коллегам. В середине ноября 1908 года он констатировал, обращаясь к членам Венского психоаналитического общества: «Исследования источника чувства вины не могут быть выполнены быстро. Вне всякого сомнения, в нем работают многие факторы. Можно с уверенностью сказать, что чувство вины возникает из-за неудачи сексуальных импульсов». Две недели спустя, комментируя статью Отто Ранка о мифах, сосредоточенных вокруг рождения героя, он отметил, что реальный главный герой вымысла – «Я». Оно снова находит себя, возвращаясь назад во времени, «когда оно было героем, совершив первый подвиг: бунт против отца». У Фрейда уже формировались очертания «Тотема и табу», связанных общей темой четырех очерков.

Как свидетельствует переписка мэтра, это произведение стало результатом упорного, утомительного труда, которому Фрейд отдавался со всей страстью. В середине ноября 1911 года он писал Ференци: «Я снова занят с 8 до 8, но душой я всецело с «Тотемом», который продвигается медленно». Как обычно, Фрейд проштудировал очень много специальной литературы, но неохотно, так как был почти уверен в том, что он там найдет. Рассказывая Ференци о «тотемной работе», основатель психоанализа сообщал: «…читаю толстые книги без всякого интереса, поскольку результаты мне уже известны». В важных вещах он действовал не раздумывая. Временами у него появлялось внутреннее удовлетворение от удачной находки. «Несколько дней назад, – писал Фрейд Ференци в начале февраля 1912 года, – вопрос амбивалентности тотема внезапно прояснился, стал на место с громким «щелчком», и с тех пор я был практически «идиотом».

Работа стала продвигаться быстрее. В марте 1912-го в журнале Imago был опубликован первый из ее четырех очерков, о боязни инцеста. Эту статью, с разочарованием признавался мэтр Эрнесту Джонсу, «никак не назовешь знаменитой»[172]. Тем не менее основатель психоанализа продолжил писать. В мае он закончил второй очерк и прочитал его на собрании Венского психоаналитического общества. Работа отнимала у него столько сил, что иногда Фрейд забывал английский, которым свободно владел, и не мог точно передать смысл. «Теперь позвольте мне вернуться к науке, – писал он Джонсу в середине лета 1912 года и внезапно переходил на смесь двух языков. – Истинного исторического источника Verdrängung я надеюсь коснуться в последней из четырех статей, из которых «Табу» вторая, в той, что будет называться «Die infant. Wiederkehr des Totemismus». Ответ я могу вам дать прямо сейчас. Любое внутреннее (к черту мой английский!) Jede innere Verdrängungsschranke ist der historische Erfolg eines äusseren Hindernisses. Поэтому: Verinnerlichung der Widerstände, die Geschichte der Menschheit niedergelegt in ihren heute angeborenen Verdrängungsneigungen»[173]. Затем Фрейд вспоминает английский и продолжает: «Я понимаю препятствие, или осложнение, связанное с матриархатом, и еще не нашел выхода. Но надеюсь, что оно будет устранено».

Решение мэтр нашел не сразу. «Я полностью погружен в размышления», – писал он Ференци в середине декабря, когда с обычной для себя одержимостью трудился над третьим очерком. Две недели спустя Фрейд снова упоминает о своей увлеченности работой: «Я только что испытал ощущение всемогущества. Именно так нужно работать, если хочешь чего-то достичь». В апреле 1913 года он уже сообщал, что заканчивает «тотемную работу», а в следующем месяце решился на хвалебное высказывание о своем труде: «Теперь я работаю над «Тотемом» с ощущением, что это моя величайшая, лучшая и, возможно, последняя хорошая вещь».

Фрейд не всегда выражал такую уверенность. Всего неделю спустя он пишет Ференци, что вчера «тотемная работа» стоила ему «…ужасной мигр[ени] (что для меня редкость)». Однако уже в июне и головная боль, и большинство сомнений исчезли – на время: «После завершения тотемной работы я чувствую легкость и бодрость духа». В предисловии к книге основатель психоанализа честно признавался, что ему хорошо известны ее недостатки. Одни обусловлены новаторским характером работы, другие – обращением к обычному образованному читателю и попыткой «стать посредником между этнологами, лингвистами, фольклористами и т. д., с одной стороны, и психоаналитиками – с другой».

Основной тезис «Тотема и табу» еще более амбициозен, чем поиски аудитории. По своей оригинальности он превосходит даже гипотезы Жан-Жака Руссо, чьи знаменитые рассуждения середины XVIII века о происхождении человеческого общества являлись чисто умозрительными. Во многих своих работах Руссо приглашал читателей отбросить факты, воображая эпоху, когда несоциализированное человечество сделало шаг к цивилизации. Но, в отличие от Руссо, Фрейд предлагал своим читателям смотреть на собственную удивительную догадку как на аналитическую реконструкцию глубоко запрятанного эпохального доисторического события. Мэтр опасно удалялся от узкой конкретности своих клинических выводов, но это его не останавливало.

«Тотем и табу» Фрейда – это приложение психоанализа, но не только. Это еще и политический документ. В феврале 1911 года, когда работа над книгой была в самом начале, мэтр сказал Юнгу, прибегнув к яркой метафоре деторождения: «Несколько недель, как я забеременел семенем более широкого синтеза, и роды состоятся летом». Известно, что «беременность» длилась гораздо дольше, чем предполагал основатель психоанализа, и мы можем понять нотку торжества в письмах Фрейда друзьям, когда в мае 1913 года он объявлял, что работа над книгой в основном закончена. Дело в том, что создание мэтром синтеза предыстории, биологии и психоанализа имело целью предвосхитить и превзойти «наследника» и соперника: статьи, составляющие «Тотем и табу», были оружием в борьбе с Юнгом. Своими усилиями Фрейд демонстрировал тот аспект эдипова комплекса, который часто игнорируется, – стремление отца превзойти сына. Кроме того, последняя и самая воинственная из четырех статей, опубликованная после его разрыва с Юнгом, стала сладкой местью наследному принцу, который оказался таким жестоким к царствующему монарху и который предал психоанализ. Статья должна была появиться в августовском выпуске Imago, и, как сказал Фрейд Абрахаму в мае, «послужит отрезанию, начисто, всего арийско-религиозного». В сентябре мэтр подписал предисловие к книге – в Риме, который считал главным из городов.