Фрейд - Питер Гай

В целом читателей Фрейда раздражало не столько его двойственное отношение к художнику, сколько самоуверенные суждения об искусстве. Вероятно, самым спорным из его предположений была гипотеза, что литературных персонажей можно анализировать, как реальных людей. Большинство литературоведов опасались таких попыток: действующее лицо романа или пьесы, утверждали они, не реальное человеческое существо с реальной психикой, а ожившая кукла, которой дал фальшивую жизнь автор произведения. Гамлет не существовал ни до пьесы, получившей его имя, ни вне ее. Исследовать состояние психики этого персонажа, предшествовавшее его первой речи, или анализировать его чувства, словно он лежащий на кушетке пациент, – значит путать такие категории, как фантазия и реальность. Тем не менее не утративший присутствия духа Фрейд храбро ступил в это болото – стал исследовать «Градиву» Йенсена. Он сообщал Юнгу, что писал эту работу «в светлые деньки» и она доставила ему величайшее удовольствие. «Конечно, она не дает нам ничего нового, но я убежден, что она позволяет нам наслаждаться нашим богатством». Анализ Фрейда превосходно иллюстрирует, чего может достичь такая разновидность литературного психоанализа и с какими опасностями она сталкивается.

Главный герой «Градивы» Йенсена, Норберт Ганольд, занимается раскопками, он археолог. Скорее всего, именно профессия Ганольда и его специализация, Италия, первоначально привлекли внимание Фрейда к роману. Но у «Градивы» были и психологические аспекты, которые могли заинтересовать основателя психоанализа. Ганольд – замкнутый и немногословный человек, продукт северного климата, который обретет ясность и чисто фрейдистское исцеление посредством любви на высушенном солнцем юге, в Помпеях. Он подавляет воспоминания о девушке, Цоё Бертганг, с которой вырос и к которой был нежно привязан. В римском собрании древностей Ганольд увидел барельеф с изображением красивой молодой женщины и уловил ее необычную походку. Археолог называет ее Градивой, что означает «идущая вперед», и вешает гипсовую копию барельефа на видном месте – на стене своего кабинета. Впоследствии Фрейд поместит собственную гипсовую копию «Градивы» в кабинете, где он принимал пациентов.

Поза молодой женщины завораживает Ганольда, поскольку – хотя тот этого еще не осознает – напоминает ему девушку, которую он любил, но потом «забыл», чтобы полностью посвятить себя непубличной, отдаляющей от людей профессии. Ему снится сон, в котором он видит Градиву в день гибели Помпей, и у него возникает запутанная череда фантазий о ней. Ганольд оплакивает ее гибель, словно она его современница, а не одна из тысяч жертв, нашедших смерть в лаве Везувия почти две тысячи лет назад. «Вся его наука, – замечает Фрейд на полях своего экземпляра «Градивы» Йенсена, – на службе ф[антазии]». Под впечатлением непонятных чувств и необъяснимых побуждений Ганольд приезжает в Помпеи, где встречает Градиву и словно переносится в тот роковой день в 79 году до нашей эры, когда начал извергаться Везувий. Но видение превращается в реальность – разумеется, это любовь его юных лет.

Ганольд не имел никакого опыта в общении с женщинами – Фрейд на полях книги отмечает его «с[ексуальное] вытеснение» и «асексуальную атмосферу», в которой он живет, – но его Градива, к счастью, не только красива, но и сообразительна. Цоё, «источник» его недомогания, также становится средством исцеления. Распознав суть бреда Ганольда, она возвращает ему рассудок, отделив фантазии от действительности. Девушка ходит перед ним, имитируя Градиву с барельефа. Это и становится ключом к лечению: неповторимая походка позволяет вытесненным воспоминаниям о ней вернуться в сознание Ганольда.

Это был психоанализ посредством археологии. Одним из двух эпизодов «Градивы», против которых Фрейд на полях пометил «прекрасно» – schön, – оказалось мудрое высказывание героини, напомнившее его любимую метафору. «Кто-то должен вначале умереть, чтобы стать живым», – подумала девушка. Но, прибавила она, «для археологов это необходимо»[169]. В своем экземпляре романа Фрейд снова обращается к этой метафоре: «В самом деле, для вытеснения, которое делает недоступным и одновременно консервирует нечто психическое, нет лучшей аналогии, чем погребение, ставшее судьбой Помпей и откуда город с помощью заступа и лопаты опять восстал»[170]. «Градива» демонстрирует триумф не только вытеснения, но и избавления от него. Факт излечения Ганольда молодой женщиной снова доказывает «целительную силу любви». Читая небольшую по объему книгу с карандашом в руке, Фрейд ясно дает понять чувственную основу этой любви. «Эротический интерес к ногам», – отмечает он напротив эпизода, когда Ганольд смотрит на туфли Цоё, а рядом с последним абзацем, в котором Йенсен заставляет своего героя попросить девушку пройтись перед ним и она с улыбкой соглашается, основатель психоанализа пишет: «Эротично! Принятие фантазии; примирение».

У Фрейда были некоторые сомнения относительно своего обращения с фантазией Йенсена. В конце концов, он анализировал и истолковывал «сновидения, которые вообще никто никогда не видел во сне». Основатель психоанализа изо всех сил старался тщательно штудировать роман Йенсена: он добросовестно делал пометки, читая три сна Ганольда и их последствия, словно на кушетке перед ним лежит очередная Дора, он обращал внимание на сопутствующие чувства героя, такие как тревога, агрессивные мысли и ревность; он отмечал неопределенности и двусмысленности, а также внимательно следил за ходом «лечения» по мере того, как Ганольд постепенно учился отличать бред от действительности. И все-таки заканчивает свою работу Фрейд благоразумным напоминанием: «Но здесь мы должны остановиться, иначе в самом деле забудем, что Ганольд и Градива – всего лишь творения художника».

Как бы то ни было, эти сомнения не остановили ни мэтра, ни его сторонников. Пренебрегая опасностями, психоаналитики тех лет не видели причин отказывать культуре в месте на кушетке. Конечно, их действия за пределами клинической работы с невротиками вызывали некоторый интерес у специалистов по эстетике, литературных критиков и кураторов выставок и способствовали переоценке взглядов практически во всех областях, куда вторгался Фрейд. Но если сам он предпочитал рассматривать свои рассуждения о снах и о творческом воображении писателей как «экскурсии в области, которых мы до сих пор едва касались и в которых можно устроиться с комфортом», то большинство специалистов пришли к мысли, что основатель психоанализа слишком заботится о своем комфорте.

У критиков мэтра имелись некоторые основания для беспокойства: наделенные творческим воображением художники, эти самые обожаемые из человеческих существ, в некоторых психоаналитических исследованиях представлялись всего лишь ловкими невротиками с хорошо подвешенным языком, которые обманывали доверчивый мир своими хитрыми выдумками. Исследования самого Фрейда, хотя и очень амбициозные, вряд ли можно назвать лестными. Основатель психоанализа просто не обсуждал «творческие способности» наделенных воображением художников, а также ограничивал их роль в культуре. Выдавая секреты общества, эти творцы лишь чуть лучше уполномоченных сплетников и годны только на то, чтобы снимать напряжение, накопившееся в общественном сознании. Фрейд рассматривал создание произведений литературы и искусства, а также их потребление как обычные человеческие занятия, не признавая за ними особого статуса. И совсем не случайно он назвал приятное чувство, получаемое от просмотра, чтения или прослушивания произведения искусства, термином – преддверие наслаждения, – позаимствованным у самого земного из удовольствий. По его мнению, эстетическая работа, подобно любви и войне, законам и установлениям, является способом подчинения мира или сокрытия своей неспособности его подчинить. Разница заключается в том, что романы и картины скрывают свои чисто утилитарные цели за искусно выполненными и зачастую неотразимыми декорациями.

При этом Фрейд был убежден, что способен избежать ловушки редукционизма. Он многократно и решительно отрицал, что психоаналитики могут пролить свет на тайны творчества. В «Воспоминаниях детства Леонардо да Винчи» основатель психоанализа честно открестился от намерения «сделать понятной деятельность великого человека» и заявил о готовности признать, «что и сущность художественной деятельности также недоступна для психоанализа»[171]. Изучать законы психической жизни людей, особенно выдающихся личностей, чрезвычайно интересно, но такие исследования «не ставят себе целью объяснить гениальность поэта». Нам приходится принимать подобные оговорки за чистую монету. Фрейд открыто и точно указал свое отношение к собственным публикациям, от догматичной уверенности до полного агностицизма. В то же время, несмотря на огромное уважение к могучим тайным силам творчества, мэтр был готов в значительной степени поддержать психоаналитическое исследование личности художника, а также причины выбора им определенных тем или приверженности к тем или иным метафорам, не говоря уж о воздействии на публику. Однако даже у симпатизировавших ему читателей основатель психоанализа оставил впечатление, что сведение культуры к психологии выглядит не менее однобоким, чем изучение культуры совсем без учета психологии.