Фрейд - Питер Гай

Другими словами, серьезные и увлеченные исследования основателя психоанализа не в полной мере определялись свободным выбором. В июне 1912 года в преддверии продолжительных летних каникул он писал Абрахаму: «…в настоящее время моя умственная деятельность ограничилась бы правкой четвертого издания моей «[Психопатологии] Обыденной жизни», если бы мне вдруг не пришло в голову, что в основе начальной сцены в «Лире», суда Париса и выбора ларцов в «Венецианском купце» лежит один и тот же мотив, который я теперь обязан проследить». Обязан проследить – ни больше ни меньше. Неудивительно, что Фрейд описывал ход своих размышлений в терминах, которые больше подходят для страданий. «Меня сегодня мучает, – писал мэтр Ференци весной 1911 года, – тайна трагедийной школы, которая явно не выдержит психоанализа». Этот загадочный намек так и остался намеком, и мы, возможно, никогда не узнаем, какую школу трагедии основатель психоанализа имел в виду. На сей раз, несмотря на мучения, он не разгадал эту загадку с помощью напряженной интеллектуальной работы. Но в целом самые сильные интересы Фрейда подозрительно напоминали навязчивое, неразрешенное напряжение. «Я начал изучать «Макбета», который давно мучил меня, – писал основатель психоанализа Ференци в 1914 году, – но пока не нашел решения». Фрейд не раз отмечал, что лучше всего ему работается при неважном самочувствии, но о чем он умалчивал, так это о том, что необходимое для работы нездоровье, по крайней мере отчасти, являлось проявлением мыслей, искавших выхода в словах.

Загадка, возникавшая в мыслях Фрейда, была подобна внешнему раздражителю, песчинке в устрице, которую невозможно игнорировать и из которой в конечном счете может вырасти жемчужина. Основатель психоанализа считал, что научное любопытство взрослого человека представляет собой запоздалое развитие детских поисков правды относительно разницы между полами и загадки зачатия и рождения. Если это действительно так, то любознательность самого Фрейда отражает необычно сильную потребность освещения этих секретов. Они занимали его еще больше, когда он размышлял о явной разнице в возрасте своих родителей и о наличии братьев одного возраста с матерью, не говоря уж о своем племяннике, который был старше его.

Возможно, ни одна работа Фрейда, посвященная искусству, с такой яркостью не отражает их навязчивый характер, как статья о «Моисее» Микеланджело, опубликованная в 1914 году. Он в восхищении стоял перед этой гигантской статуей во время первого пребывания в Риме в 1901-м и никогда не уставал удивляться ее загадочности и красоте. Никакое другое произведение искусства не производило на мэтра такого сильного впечатления. В 1912 году, во время очередного отпуска в Вечном городе, он сообщал жене, что ежедневно приходит к «Моисею» и думает, что может написать о нем несколько слов. Как выяснилось, Фрейд очень гордился этими несколькими словами, которые он действительно написал, хотя и опубликовал их в журнале Imago под псевдонимом «***». Абрахам вполне резонно удивлялся, зачем понадобилась сия анонимность: «Неужели вы думаете, что никто не узнает коготь льва?» Фрейд между тем продолжал называть эту статью «дитя любви». В марте 1914-го, когда «Моисей» Микеланджело» только что вышел из печати, основатель психоанализа все еще сомневался и писал «дорогому Джонсу», что, «возможно, было бы лучше публично не признавать этого ребенка». Статья так и оставалась непризнанной на протяжении 10 лет… Тем не менее Фрейд ценил ее не меньше, чем статую, анализу которой она была посвящена. В разгар работы мэтра над статьей в Рим приехал Эрнест Джонс. Незадолго до этого Фрейд писал ему: «Я завидую вам, что скоро вы увидите Рим, да еще в таком молодом возрасте. Передайте мое глубокое почтение «Моисею» и напишите мне о нем». Джонс, всегда откликавшийся на просьбы, не преминул воспользоваться случаем. «Мое первое паломничество на следующий день после приезда, – писал он Фрейду, – состояло в том, чтобы передать ваш привет «Моисею», и мне кажется, что он высокомерно выпрямился, совсем чуть-чуть. Удивительная статуя!»

Больше всего в массивной работе Микеланджело Фрейда интриговало именно то, что и должно было интриговать. При каждом визите в Рим он приходил к «Моисею», причем специально. «В 1913 году в течение трех одиноких сентябрьских недель, – вспоминал он, – я ежедневно стоял в церкви перед статуей, изучал ее, измерял, рисовал, до тех пор пока ко мне не пришло понимание того, что я осмелился лишь анонимно изложить на бумаге». «Моисей» идеально подходил для возбуждения любопытства основателя психоанализа. Статуя уже давно вызывала восхищение и разного рода гипотезы. На лбу у монументальной фигуры имеются мифические рога, символизирующие сияние, которое исходило от лица Моисея после его встречи с Богом. Микеланджело, склонный к героике и преувеличению, изобразил Моисея решительным, мускулистым, властным стариком с длинной ниспадающей бородой, которую он поддерживает левой рукой и указательным пальцем правой. Моисей сидит и, нахмурившись, сурово смотрит влево, прижимая к себе скрижали Завета правой рукой. Фрейда занимала следующая проблема: какой именно момент решил изобразить Микеланджело? Основатель психоанализа с удовольствием процитировал историка искусства Макса Зауерландта, который отметил: «Ни о каком другом произведении мирового искусства не было высказано таких противоречивых мнений, как об этом «Моисее» с головой Пана. Даже несложный анализ фигуры вызывает крайние точки зрения». Напряженные ноги Моисея свидетельствуют о только что начавшемся или закончившемся движении. Но что делает Моисей: встает или только что сел? Эту загадку Фрейд считал себя обязанным разгадать. Изобразил ли Микеланджело Моисея как вечный символ законотворца, который видел Господа, или пророк показан в минуту гнева на свой народ, готовый разбить скрижали, принесенные с горы Синай?

В 1912 году Фрейд привез домой маленькую гипсовую копию статуи Моисея, однако еще не был готов изложить свои идеи в статье. Еще больше осложнил ему задачу Эрнест Джонс. «Джонс прислал мне фотографии статуи работы Донателло во Флоренции, – писал мэтр Ференци в ноябре, – которые значительно поколебали мою точку зрения». Фотографии предполагали возможность того, что Микеланджело вырезал свою статую, повинуясь скорее художественным, чем эмоциональным потребностям. В конце декабря 1912-го, благодаря Джонса за помощь, Фрейд почти робко просил его об одолжении: «Позвольте мне попросить вас еще кое о чем… это более чем нескромно… понимаете, мне нужна репродукция… даже рисунок поразительного нижнего контура скрижалей, которые изображены в моем письме». Он объяснил, что имеет в виду, при помощи неумелого, но вполне понятного маленького рисунка нижних краев скрижалей Завета. Джонс с готовностью откликнулся на просьбу. Он понимал, как много значат детали.

Обдумывая статью о «Моисее» и делая для нее заметки, Фрейд продолжал сомневаться. В августе 1913 года он отправил Ференци из Рима открытку с изображением загадочной статуи, а в сентябре писал Эрнесту Джонсу: «Я снова посетил старика Моисея и утвердился в своем объяснении его позы, но кое-что в сравнительном материале, который вы для меня собрали, пошатнуло мою уверенность, которая еще не восстановилась». В начале октября он сообщал из Вены, что только что вернулся, «все еще немного больной от прелести 17 дней в Риме». Но даже в феврале 1914 года основатель психоанализа не был уверен в себе: «В деле с «Моисеем» я снова начинаю сомневаться».

Как и следовало ожидать, Фрейд предложил собственное толкование. За исключением нескольких историков искусства, которые рассматривали статую Микеланджело как бессмертный памятник величию, большинство считали, что она олицетворяет затишье перед бурей: увидев, что сыны Израиля поклоняются золотому тельцу, Моисей готов обрушить на них свой гнев и разбить скрижали. Но Фрейд, внимательно изучив детали, в частности положение правой руки пророка и самих скрижалей, пришел к выводу, что Микеланджело хотел изобразить Моисея, который сдерживает внутреннюю бурю, и не преддверие вспышки гнева, а «следы подавленного движения». Фрейд прекрасно сознавал, что его интерпретация противоречит Библии, ведь, как сказано в Книге Исход, Моисей в ярости разбил скрижали. Однако и этот источник не мог изменить окончательный вывод основателя психоанализа. Его Моисей – это очень человечный Моисей, который, подобно Микеланджело, был подвержен приступам гнева и в этот важный момент мужественно сдерживает себя. Таким образом, Микеланджело «установил своего «Моисея» в гробнице папы как упрек умершему и предостережение самому себе, благодаря критике возвышаясь над собственной природой».

Очень похоже, что, анализируя личность Микеланджело, мэтр анализировал самого себя. По всей видимости, его жизнь была постоянной борьбой за самодисциплину, за контроль над своими творческими порывами и своим гневом – гневом на врагов и (его еще труднее сдерживать!) на тех своих сторонников, которые принесли мало пользы или оказались нелояльными[164]. «Моисей» Микеланджело произвел впечатление на Фрейда при первом же «знакомстве», в 1901 году, однако основатель психоанализа не рассматривал статую как объект для истолкования вплоть до 1913-го, когда стал рушиться его союз с Юнгом. Статью «Моисей» Микеланджело» Фрейд написал в конце 1913 года, перед началом работы над историей психоаналитического движения – «бомбой», которую мэтр намеревался бросить в Юнга и Адлера. В этой полемике он будет сдерживать – с большим трудом – свою ярость, чтобы добиться результата[165]. Но, чувствуя себя бесконечно усталым, Фрейд не был уверен, удастся ли ему сохранить железное самообладание, которое он приписывал любимой статуе. В октябре 1912 года он писал Ференци: «В теперешнем настроении я сравниваю себя скорее с историком, чем с «Моисеем» Микеланджело, которого я проанализировал». Таким образом, главная цель его экскурса в историю искусства состояла в том, чтобы научиться подражать мудрому государственному мужу, изображенному Микеланджело, а не импульсивному лидеру, несдержанный характер которого так ярко описан в Книге Исход. Только такая биографическая интерпретация может объяснить ежедневные визиты Фрейда к статуе Микеланджело, его тщательные измерения, подробные рисунки, изучение монографий – все это немного несоразмерно результату, который в лучшем случае будет всего лишь иллюстрацией к психоаналитическому толкованию искусства. Тем не менее многие часы перед «Моисеем» Микеланджело провел не только Фрейд-политик, стремившийся к самодисциплине. Это был также неутомимый исследователь, который просто не мог отказаться от искушения разгадать загадку, прочно засевшую у него в голове.