Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

монархии». Носителем суверенитета выступает каждый монарх, а не государство, и его власть одновременно происходит от бога и народа, поскольку, по словам Феофана, «воля Божия <…> волю народную двигнула и купно с оной сама действовала в установлении такой монархии», т. е. Феофан воспроизводит формулу «Omnis potestas а deo per populum», восходящую к Фоме Аквинскому. Последствия подобного рассуждения, а также учение Феофана об участии народа в определении воли покойного суверена, не оставившего распоряжения о наследстве («должен народ всякими правилными догадами испытывать, какова была или могла быть воля Государева» [Правда воли монаршей 1722: 34]), могли вести к выводам, противоположным тем, к которым пытался привести своего читателя автор «Правды воли монаршей»[463]. В частности, учение о договорной природе власти, народном суверенитете, суждение о качествах наследника и оценка его как достойного или недостойного занимать престол сыграли важную роль – возможно, помимо желания автора – в распространении и утверждении светских рациональных представлений о природе власти.

В то же время Петр вовсе не порывал с традицией наследования – ее просто не существовало[464]. Он скорее «изобретал» традицию, создавая из набора исторических прецедентов новую концепцию наследования, апеллировавшую к историческому опыту монархий, в том числе московской, а также к европейской контрактной теории. Обе концепции привлекали законодателя, поскольку укореняли и удревняли его власть, возвращая ее к истокам «обществ».

Уже ситуация 1725 года заставила подданных суверена, не оставившего завещания, действовать скорее согласно положениям «Правды», а не Устава 1722 года, где ситуация отсутствия завещания не была описана вовсе. Восшествие Екатерины I обосновывалось Уставом, но представлялось в манифесте от 28 января 1726 года как решение народа, «догадавшего» волю покойного по акту коронования («а понеже в 1724 году удостоил короной и помазанием Любезнейшую Свою Супругу <…> Императрицу Екатерину Алексеевну, за Ее к Российскому Государству мужественные труды»). При этом в качестве «народа», который «испытывал волю Государеву» «всякими догадами», согласно манифесту, выступали совокупно Синод, Сенат и генералитет. Именно они «согласно приказали <…> дабы все как духовного, так и воинского и гражданского всякого чина и достоинства люди о том ведали и Ей <…> Самодержице Всероссийской верно служили» [ПСЗРИ 1830, VII: 410 (№ 4643)]. Екатерина и ее правительство рассматривали «Правду воли монаршей» как основу легитимации своей власти, что явствует из указа от 21 апреля 1726 года о переиздании этого трактата, который был напечатан беспрецедентным для России XVIII века тиражом – 19 051 экземпляр [ПСЗРИ 1830, VII: 602–604 (№ 4870); Lentin 1996: 67].

Однако уже так называемый «Тестамент Екатерины I» порывал и с Уставом 1722 года, и с «Правдой воли монаршей», а вступление его положений в силу должно было привести к фактической отмене петровского закона. Тем не менее манифест от 7 мая 1727 года о восшествии на престол Петра II еще обосновывает его право на корону по «уставу и высокому определению тестамента», т. е. актом от 5 февраля 1722 года и завещанием Екатерины I одновременно [ПСЗРИ 1830, VII: 789 (№ 5007)]. Не менее странным выглядит и указ от 27 мая 1727 года «о винах Антона Дивиера и товарищей», которые «тайным образом совещались противу того Устава и высокого соизволения Ея Императорского Величества, в определении Нас к наследствию»; при этом законодатель предостерегал впредь «всех верных Наших подданных» говорить что-либо «противное вышепомянутым Уставу и Регламенту» [ПСЗРИ 1830, VII: 799–800 (№ 5084)]. Но вскоре последовал указ от 26 июля 1727 года об изъятии и запрете чтения всех документов, говоривших о преступлениях отца царствующего императора («ни под каким видом не держать и не читать»), и сюда были включены еще недавно защищаемые правительством Устав 1722 года и «Правда воли монаршей»[465]. Таким образом, эти акты теряли законную силу, а их упоминание полностью исчезло из законодательства до 1731 года. В манифесте от 10 октября 1727 года, сообщавшем о грядущей коронации, и вовсе было забыто о всяком завещании, власть Петра II обосновывалась исключительно «Бога милосердием» к «истинному и природному Государю». При этом автор манифеста прямо заявлял, что «от единаго токмо Вышняго Царя славы, земнии Монархи предержащую и крайнюю верховную свою власть имеют» [ПСЗРИ 1830, VII: 831–832 (№ 5131); 875 (№ 5179)][466].

Составленный Г. Ф. Бассевичем и А. Д. Меншиковым в чрезвычайной спешке[467], подписанный цесаревной Елизаветой Петровной[468] вместо умирающей Екатерины I, «Тестамент» оказался первым фундаментальным законом в России, и именно так его рассматривали европейские правоведы XVIII века[469]. Действительно, он устранял завещательное право и устанавливал четкий порядок наследования престола согласно «артикулу» 8-му:

Ежели Великий Князь без наследников преставится, то имеет по нем Цесаревна Анна с своими Десцендентами, по ней Цесаревна Елисавета и Ея Десценденты, а потом Великая Княжна и Ея Десценденты наследствовать, однакож мужеска полу Наследники пред женским предпочтены быть имеют. Однакож никто никогда Российским престолом владеть не может, которой не Греческаго закона или кто уже другую корону имеет [ПСЗРИ 1830, VII: 789–790 (№ 5007)].

Русское правительство не спешило публиковать «Тестамент», но он стал хорошо известен в Европе уже летом 1727 года благодаря «пиратской» публикации немецкого оригинала в Стокгольме и Вене, выгодной голштинскому двору и сделанной самим графом Бассевичем[470], а также благодаря публикациям французского перевода в Голландии [Mercure 1727: 770–773][471]. Немецкий текст «Тестамента» является полным текстом завещания Екатерины I, подлинник которого тщетно пыталась обнаружить императрица Елизавета, в то время как опубликованный в Полном собрании законов Российской империи русский экстракт «Тестамента» [ПСЗРИ 1830, VII: № 5007] был только кратким и частичным его изложением, передававшим общую суть статей пространного немецкого текста[472].

Текст духовной императрицы Екатерины I, как продемонстрировала Сюзан Рихтер, был построен по образцу завещаний немецких князей и идеально вписывался в юридическую практику династического наследственного права [Richter 2015]. Сохранившийся русский перевод-экстракт плохо отражает формулировки и логику немецкого подлинника, к которому русские историки практически не обращались. Первая статья подробно объясняет, как Екатерина, несмотря на свою «матернюю любовь» (Mutterlichen Liebe) и неограниченную власть «самодержавной правительницы» (eine Souveraine Herrscherin), которая могла бы дать ей право передать престол любимым дочерям, отстраняет Анну и Елизавету и вручает корону Петру Алексеевичу, поскольку «мужеска Персона таковое великое бремя Правления удобо сносить может» (eine männliche Person eine so große Regierungslast füglicher tragen). В русском переводе сохранился только отголосок этой логической посылки в 8-й статье, где уже без объяснений утверждается – «однакож мужеску полу наследники пред женским предпочтены имеются» (immer der Männliche Erbe den Vorzug for allen Weiblichen haben)[473]. Также в переводе оказалось опущено предписание Петру II от имени Екатерины «на Троне согласно Петровым и Ея уложениям действовать» (sich auf dem Thron gemäß den von Peter und ihr geschaffenen Gesetzten verhalten)[474]. Среди этих Gesetzten должен быть и ее «Тестамент», установивший династический порядок «передачи короны» (Crons-folge), дабы «избегнуть всяческого беспорядка» (Vermeidung aller Confusionen)[475]. Нигде не упоминая Устав 1722 года и «Правду воли монаршей», «Тестамент»,