Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

перевод «Das Recht der Monarchen» [Das Recht der Monarchen 1724], который был выполнен необыкновенно точно и близко к русскому тексту (указание на титульном листе «aus der Rußischen Sprache getreulich ins Teutsche übersetzt» полностью соответствует действительности). Переводчик очень хорошо знал не только русский язык, но, видимо, и российскую реальность: его терминология выверена и не произвольна.

Наконец, последний абзац «Предисловия», самый удивительный. В этом коротком тексте, что напоминает обращения древнерусских книжников к читателю и отсылает к старой средневековой «душеполезной» и «уничижительной» традиции, которую сочинитель жанрово характеризует как «поучение», дискурс новой политической философии легко уживается с языком старого домостроевского «любомудрия». Автор, презрев гордыню, убеждает читателя в пользе своей книги в повседневной жизни, она «показует» «не токмо правду устава Монаршего», но и объясняет «должности родителей и детей». Сочинитель извиняется перед читателем, что писал «по силе нашей» и его рассуждение «несовершенно», поскольку он не имел «потребных к сему книг» и достаточного «искуства», а благоразумный и мудрый читатель должен принять «слово сие, яко вину вящшего твоего любомудрия» («ни отрини сего, хотя несовершеннаго поучения»), поскольку книжник «не много искусна и ведуща тебе знает». Этот неожиданный самоуничижительный финал предисловия, противоречащий первоначальному обращению к «простосердечным» и «невежливым», еще раз доказывает сложный композитный характер авторской интенции: предполагаемые адресаты были не так просты, и некоторые из них имели не только отсутствующие у автора «потребные многие книги», но и «вящшее любомудрие».

Определяя характер и жанр «Правды воли монаршей», ни в коем случае нельзя относить ее к законам или считать подзаконным актом. Это скорее комментарий к закону, стоящий между европейским «рассуждением», кратким политическим трактатом (тем самым Untersuchung или Disquisitio) и древнерусским «поучением», а сам автор определяет свой жанр как «разсудителное слово» [Правда воли монаршей 1722: 2] («издается сие разсудительное слово в народ»)[456]. В недавно вышедшей статье Лоренц Эррен утверждает, что «Правда воли монаршей» явилась своеобразным «фундаментальным законом» [Erren 2016], а функции этого текста выходили за рамки простого объяснения, предполагая введение правовых норм, которые не содержались в Уставе 1722 года. В частности, он вслед за Лентином считает, что обозначение в «Правде» постановления о престолонаследии 1722 года как «Главного Устава» следует понимать как «фундаментальный закон» [Lentin 1996: 17]. Лентин ссылается на немецкий перевод 1724 года, где «Главный Устав» переводится буквально как «Haupt-Verordnung» [Das Recht der Monarchen 1724: 1][457], однако переводчик здесь буквально передал русский термин, никоим образом не отсылая читателя к уже широко распространенным в немецкой юридической и политической литературе этого времени концептам Grundgesetz и Fundamental-Gesetz[458].

В «Правде» все же есть отсылка к термину «фундаментальный закон», но Устав 1722 года с ним никак не связывается, поскольку понятие lex fundamentalis дается автором через его отрицание. Феофан говорит, что в принципе для суверенного государя (самодержца) не может существовать закон, определяющий порядок наследия: «Человеческий бо закон о сем не может быти, понеже явственно показалося, что самодержцы законам человеческим не подлежат: закона же божие на сие не обретаем» [Правда воли монаршей 1722: 25]. То есть право наследования не определяется ни человеческим законом, ни божественным. Тогда почему, если Устав издан, хотя и сувереном, но человеком, ему должны следовать все правители после Петра? Следующий суверен может легко его отменить, что и было сделано в 1727 году, поскольку «Тестамент» Екатерины I фактически упразднял право завещания и устанавливал порядок наследования, а Верховный тайный совет лишь подтвердил ликвидацию Устава 1722 года указом об изъятии всех его печатных экземпляров вместе с самой «Правдой воли монаршей» [ПСЗРИ 1830, VII: 831–832 (№ 5131)][459].

Единственное достаточное основание существования Устава о наследии престола – не его правовая сила, абсолютно ничтожная для следующего суверена, а его рациональность, которую необходимо было подтверждать многочисленными доводами и резонами «Правды воли монаршей». Следующий «самодержец» должен был осознать суть петровского Устава, а не принять его на веру. Петр верил в силу человеческой рациональности: «Выше всех добродетелей разсуждение, ибо всякая добродетель без разума – пуста» [Воскресенский 1945: 152]. Самый логичный довод Устава основан на осознании необходимости передать престол достойнейшему: в основе его лежит абсолютно спинозианская идея, что свобода выбора есть осознанная необходимость принятия лучшего[460]. Таким образом, кроме образованных и необразованных подданных, адресатом «Правды» должны были выступать и последующие монархи: сочинителю казалось, что убедить их можно «рассудительными» разумными доводами, а не цитатами из Священного Писания. Эта утопическая вера в силу разума, присущая европейскому рационализму эпохи барокко, выступает очень явно в тексте «Правды». Не случайно ее автор всегда начинает с секулярных рациональных доказательств, оставляя библейские цитаты на потом. Абсолютному монарху остается только найти такого преемника, который бы внял «доводам рассудка», а это оказалось гораздо сложнее, чем изготовить «предохранительное врачевство». Поэтому Устав 1722 года, «всероссийской Монархии презерватива», как его величает автор «Правды», не только не предохранил престол от недостойных наследников, но в какой-то мере открыл возможности для «переворотства», поскольку фактически позволил подданным рассуждать о достоинствах претендентов на престол.

Возвращаясь к понятию «фундаментальный закон», отмечу, что оно все же знакомо Феофану. Он, не называя его прямо, указывает на его происхождение и особенности функционирования. Фундаментальные законы, в том числе определяющие наследование престола, возможны только в «непрямой монархии», т. е. в ограниченной. Речь о них заходит в связи с обсуждением вопроса о невозможности отмены народом «своей воли», выраженной при заключении первоначального договора. Народ не может разорвать этот договор, делегировавший власть суверену. Феофан утверждает, что вследствие этого народ должен терпеть «монарха своего нестроение, и злонравие», но есть одно исключение: «Разве бы при перваго Монарха избрании, были положенные некие договоры, самого Монарха соизволением, или и клятвою утвержденные, которых за неисполнение, уставлено бы Монарха оставляти» [Правда воли монаршей 1722: 32]. В данном случае «положенные некие договоры» – эвфемизм, поскольку скрывающиеся за ним фундаментальные законы для автора – политически почти неприличное слово, так как закон для него в принципе не может быть фундаментальным, т. е. связывающим каким-либо образом волю суверена. Отсюда и определение подобной монархии как «непрямой»: она «весьма не таковая, о яковой нам слово сие», т. е. не имеющая суверенитета, «маестата» в понимании Прокоповича. Здесь он фактически описывает ровно то, что произведут «верховники» в 1730 году, заставив Анну Иоанновну подписать договор (корона в обмен на выполнение «кондиций»), за неисполнение условий которого она соглашалась бы с лишением короны [Курукин, Плотников 2010: 36]. Анна фактически лишится «суверенства», а «прямая» монархия станет «непрямой». Соответственно, «Кондиции» и «Форма правления», составленные Верховным тайным советом, равняются фундаментальным законам государства. Прокопович, естественно, не мог принять подобного отчуждения самодержавной власти («суверенства»).

Самодержавный монарх «Правды» – это всегда суверен, носитель «маестата», который является субъектом первоначального договора, на нем фактически замыкается властная конструкция: народ делегирует ему