Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

1722: 44–56], где перечисляются 47 исторических и библейских прецедентов отрешения первородных детей от наследства. Отметим, что Трейер также приводит исторические примеры лишения престола первородных наследников. Хотя этих примеров не так много, как в «Правде», но логика и построение доказательств в целом совпадают.

Трейер задается важным для Петра вопросом о том, есть ли вообще необходимость абсолютному монарху объяснять свои поступки подданным, ведь естественное право не обязывает его к этому:

Абсолютный монарх (absoluter Monarch) никаким образом ни по натуралной правде, ниже по другим Уложеньям не обязан свои притчины, которые ево к лишению своего принца принудили, публично в своем государстве или иностранном явить, и никому о том не ответствовать; доволно и того, когда б он упомянутые притчины в своем кабинете знает; и полно у притчин есть такое намерение в своем Г[осу]д[а]рстве (где подданные никакой власти не имеют о притчинах своего Г[осу]д[а]ря изумеватися) в действо произвесть[450].

Однако Трейер знает, что Петр активно публиковал и распространял известия о своем решении об отстранении Алексея, а позже о суде и приговоре. Чем же можно объяснить подобное поведение «абсолютного монарха»? Трейер приводит предположения:

А другое дело есть, что слава, интересы, мудрость и смотрение на своих соседов, иностранные дворцы и иногда требуют, ибо они монарха склонить могут, чтоб он свои притчины, которые б по правам умолчать мог, доброволно публиковал.

Интересно, что в самом начале «Правды воли монаршей» автор специально проговаривает этот довод, заимствованный у Трейера, – монарх не должен отчитываться перед своими подданными. Петр часто и много объяснял в преамбулах указов и манифестов причины того или иного нововведения, но, кажется, впервые только в «Правде» прозвучала идея, что царь не держит отчета перед подданными, а его объяснительные стратегии продиктованы исключительно заботой о них. Главная интенция публикации «Правды» – только растолкование простосердечным читателям ее положений и увещевание злоречивых; но совпадала ли эта декларация с подлинным намерением «Правды воли монаршей»? Может, Трейер был прав и Петр руководствовался своей «славой» и «смотрением на соседов»? Это предположение, на первый взгляд, подтверждается тем, что как раз в это время Петр заказывает Феофану составление собственной истории, и одновременно с этим «Правда воли монаршей» выходит в переводе на немецкий в Берлине, сразу после русской публикации, причем в типографии Амброзия Хауде – официальной типографии Прусского королевского научного общества [Lentin 1996: 66, 112–113]. Однако только ли с этими причинами было связано появление «Правды воли монаршей»?

«Устав сей есть Всероссийской Монархии аки презерватива, или предохранителное врачевство…»

Почему все же Петр решает публично обосновать свое право избирать наследника? Несомненно, официальный дискурс петровской власти претерпевает определенные изменения в ходе процесса царевича Алексея и особенно после него. Как отмечает Пол Бушкович, дело царевича Алексея «послужило мощнейшим толчком для петровских реформ за всю историю царствования, даже более важным, чем Северная война». Петру не просто пришлось искать обоснования своего династического закона – он был принужден к системной перестройке внутренней политики. Бушкович связывает это с тем, что Петр благодаря процессу над Алексеем увидел, как много противников было у его начинаний, причем занимавших высокое положение в русской элите. Осознав масштабы поддержки Алексея, царь не стал принимать радикальных мер, а ускорил реорганизацию системы управления, оставив некоторых из своих противников-аристократов у власти [Бушкович 2008: 431–432].

Отметим, что представители старой московской аристократии были не менее, а даже более знакомы с европейской политической литературой. Одним из конфидентов царевича был Дмитрий Михайлович Голицын, владелец крупнейшей библиотеки в России и заказчик переводов европейских политических сочинений[451]. О голицынском увлечении и его переводческой «мастерской» прекрасно знал Петр и запрашивал у него новые переводы[452]. В этом смысле «Предисловие» к «Правде воли монаршей» приобретает особое звучание, а его авторская интенция становится прозрачнее. «Предисловие к простосердечному читателю», появившееся после создания всего корпуса текста «Правды», было уже вторым, поскольку основной текст «Правды» содержал введение, предшествовавшее разделу «Резоны и доводы». В нем полностью определяются задачи и функция текста (как комментария к Уставу 1722 года) и ставится основной вопрос о праве монарха отстранять своего наследника. Зачем же понадобилось дополнительное предисловие к «простосердечному читателю»? Как представляется, именно в нем содержится основная авторская интенция.

Томас Консетт, капеллан британской фактории в Петербурге, сообщал, что «Предисловие» к «Правде воли монаршей» было составлено самим Петром[453]. Несмотря на то что в «Кабинете Петра» хранится готовый текст «Правды» без предисловия, Петр мог его составить отдельно. Однако стиль и особенности языка, а также «льстивые ссылки на самого государя»[454] скорее указывают на авторство Феофана Прокоповича, пусть даже общая идея предисловия и принадлежала самому царю.

Так или иначе, адресация в заголовке «к простосердечному читателю» обманчива. Во всяком случае она не единственная. Сам Петр был уверен, что повиновение власти должно быть сознательным, а не бездумным[455]. Основным адресатом комментария к Уставу 1722 года оказываются вовсе не «простосердечные», а некие «непокойные головы» и «страстию прекословия свербящие сердца». Они же фигурируют и в первом предисловии к «Правде», где наряду с «невежливыми, и недалече видящими» существуют смущающие их «прекословники». В самом Уставе говорится, «что всяк, кто сему будет противен, или инако как толковать станет, тот за изменника почтен, смертной казни и церковной клятве подлежать будет» [ПСЗРИ 1830, VI: 496–497 (№ 3893)]. Петра беспокоит неповиновение, причем не реальное, а символическое и умственное: «прекословие» рассматривается как бунт, но такой, что невозможно подавить только физическим насилием или принуждением. «Церковное проклятие» – тоже не мера, поэтому необходимо «разсудительное слово». Власть практически вступает в заочную дискуссию со своими подданными-«ропотниками», наставляя «не далече видящих», с тем чтобы «последний сумнителства сучец от мысли невежливых истребился».

Структура «Предисловия» включает в себя четыре части, в которых авторская интенция проявлена в полной мере. В первом абзаце читатель уверяется в том, что целью книги не является дискуссия с некими «в политическом учении сильными противниками», поскольку «таковые философы» не порочат положений Устава 1722 года, а, наоборот, признают, что дело это «законное и праведное». Далее, автор предисловия отрицает еще одну мнимую цель «Правды» – «дабы именуемому уставу Монаршему подала некое пособие», чтобы «увещать и преклонять подданных к приятию его». Феофан приводит здесь аргумент Трейера: абсолютные монархи «послушания у подданных своих не просят», поскольку обладают «безпрекословным повелителством».

В третьей части перечисляются основные задачи «книжицы»: во-первых, «дабы безумным, но упрямым прекословцом, уста заградити»; во-вторых, «простосердечных же, но невежливых, от вреднаго оных блазнословия сохранить невредимых»; и в-третьих, «иностранным о народе нашем порочное мнение отнять, и подать им вину лучших о нас помыслов…». На третью претензию автора историки мало обращали внимания, между тем как расчет на пропагандистский эффект сочинения был очень важен. Именно в этом ключе следует рассматривать полный немецкий