Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

все свои свободы и целиком отдается в его власть. Эта власть никогда не возвращается народу, за единственным исключением (пресечения династии), а переходит к следующему назначаемому монарху. В этом смысле «Правда» знает суверена, но не знает государства в «нововременном» значении этого слова. Таким образом, по Феофану, договор создает суверена, но не государство. В свое время это заметил Г. Д. Гурвич:

Для Прокоповича монарх является единственным субъектом верховной власти; он имеет на нее самостоятельное, собственное право. Понятие о государстве, как юридическом лице, в «Правде воли монаршей» совершенно отсутствует; монарх не орган государства, а собственник власти, отчужденной в его пользу прежним собственником – народом, продолжающим, однако, свое существование, как известное единство, и после договора [Гурвич 1915: 15].

Это наблюдение Г. Д. Гурвича подтверждается терминологическим анализом немецкого перевода «Правды». В нем нигде нет тех терминов, с помощью которых современные русскому автору немецкие правоведы обозначали государство как институт. Тот же Трейер отделяет термин Staat от Land и Reich, но, как мы уже видели, русский переводчик два последних термина переводит как «Государство», а вот непонятный для него Staat калькирует как «Стат». В немецком переводе «Правды» 1724 года нигде не встречается Staat. Термины «государь» и «государство» употребляются исключительно в традиционном значении, что видно из подбора слов.

Государь «Правды» – это домениальный собственник, чье государство есть вотчина, подобная «домашнему добру»: ее необходимо сохранить, приумножить и передать достойному наследнику. Феофан прямо говорит об этом понимании государства, проводя недвусмысленное сравнение: «Наследный Государь (Landes-Herrn), известный о неотъемлемой державе своей, так о целости и добром состоянии Государства (Reichs) прилежно печется, яко о домашнем добре своем, желая наследникам крепкую власть и славу оставить» [Правда воли монаршей 1722: 41]. Для обозначения «государства» переводчик в «Das Recht der Monarchen» использует исключительно Land и Reich, иногда Rußisches Reich, т. е. каждый раз речь идет о земле, владении, «царстве», но не об институте. То же самое происходит с «государем»: переводчик по большей части воспроизводит два основных термина, Landes-Herrn, обозначавший государя-вотчинника, «господина своей земли», и совершенно устаревший в XVIII веке средневековый термин Herrnhalten, встречавшийся уже только в религиозных наставлениях в сочетании «unsern Gott und Herrnhalten».

Лентин полагает, что государство в «Правде» – «автономный объект», отделенный от персоны царя, указывая, в частности, на употребление здесь понятия «славы» государства, а не только личной славы монарха [Lentin 1996: 36]. С этим утверждением можно согласиться: автономия Rußisches Reich вполне осознается Петром и Феофаном, но это не институциональная, а скорее историческая и имущественная автономия. С одной стороны, «государство» в «Правде» не равно личности монарха, оно отчуждаемо и делимо как собственность; с другой стороны, оно существует после смерти монарха, значит, не является исключительно его личной собственностью, a передается его наследникам. В этом смысле показателен пример «Правды», говорящий о некой «единой от Европских Монархий, аки бы избирателной». Имеется в виду здесь, конечно, Священная Римская империя и в связи с ней – династия Габсбургов и «Прагматическая санкция» Карла VI. Император, по словам Феофана, «многие и великие провинции общим от всего Государства (Reichs) оружием завоеванные приписал вечно дому своему». В данном случае домен императора рассматривается отдельно от «государства» (Reich) как политического сообщества немецких князей, но не как института. Такое понимание подтверждает описание цели «Прагматической санкции» в «Правде»: «Есть ли бы когда вышел из дому его скипетр, тогда домашних его областей с приписными провинциями наследник его ж <…> не был бы подчинен Монарху из иной фамилии избранному, но отдельное от Монархии (Monarchie) Государство (Reich) имел бы» [Правда воли монаршей 1722: 41]. Здесь «государство» выступает как домен государя, в рамках «германской монархии» как территориального «царства» (Reich). Можно согласиться с К. С. Ингерфломом: государство как институт не известно ни Петру, ни Феофану, а официальный дискурс петровской эпохи отмечен патримониальностью и скорее личностным, чем институциональным восприятием власти [Ингерфлом 2012: 272]. Лентин также указывает на общую семантическую связь понятий «государство», «страна» и «отечество» в тексте. Интерпретация «господарства» как «отечества» (т. е. dominium интерпретировался как patria), по мнению О. Хархордина, вела к его отделению от личности государя, «и царь и народ вместе служили этому patria». Отметим, однако, что «Отечество» (patria) в случае «Правды» есть выражение единства, общности монарха и подданных, объединенных общим прошлым, но не институциональным пониманием государства. Интерпретируя «речь Петра» к солдатам перед Полтавской битвой (еще один текст Прокоповича), Хархордин подчеркивает связь концепта «общего блага» и «отечества» в петровском дискурсе: «Если подданные отказывались выполнять царские приказы, они уже не просто противостояли воле суверена, но также предавали своих собственных отцов, предков и все сообщество», а государство, таким образом, превращалось из «личного дела господина в общее дело всех» [Хархордин 2002: 193][461].

Что же такое «общая польза» (синонимы «добро общее», «польза народная», «всенародная польза»), о которой постоянно говорят автор «Правды» и все петровское законодательство? Можно ли интерпретировать этот термин как выражение совокупного блага подданных или как «государственное дело» либо «государственный интерес»? Мог ли существовать «государственный интерес» в отсутствие государства? Кажется, что довольно полно ответил на эти вопросы еще А. С. Лаппо-Данилевский:

Итак, понятие о «всенародной пользе» находилось еще в самой тесной связи с понятием о «государственной пользе» или «государственном интересе»: в сущности, не различая «пользы его величества» от «государственной» и отождествляя их «пользу» с их «интересом», правительство делало «государственную пользу» или «государственный интерес» главным принципом, руководившим его политикой. В самом деле, законы того времени обыкновенно употребляют выражения: «польза его величества и его государства» вместе, не разделяя их. <…> В сущности для обозначения того же понятия о «монаршеской» и «государственной» пользе правительство употребляло и выражение: «интерес его величества и государства». В «толковании иностранных речей», присоединенном к «Главному регламенту», законодатель объяснял, что под «интересом» следует разуметь «прибыток и пользу»; и действительно выражения «польза его величества и его государства» и «интерес его величества и его государства» или «интерес государя и его земли» употребляются довольно безразлично или порознь[462].

Получается, что монарх прямо связывает интересы «своего государства» с собственными целями и руководствуется интересами этой «общности» в том числе в определении наследника, должного поддержать «вечное» бытие доверенного ему «Отечества» как наличного выражения исторической традиции и в то же время доходного домениального владения. В этом смысле Феофан, заявляя, что «власть верховная едину своего установления конечную вину имеет: всенародную пользу», только закрепляет идею общности интересов царствующих и подчиняющихся.

Однако народ и монарх у Прокоповича связаны друг с другом только договором о передаче суверенной власти. Как отметил Г. Д. Гурвич, отсутствие идеи «государства как юридической личности» у Прокоповича ведет к тому, что «он не делает никаких попыток приписать суверенитет государству»: сначала «суверенитет обретается <…> в руках народа, как известной совокупности, а затем переходит в руки суверенного органа, – монарха, отнюдь не воплощающего в себе народа; этот последний, как известное единство, продолжает свое существование и в