Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

таким образом, апеллировал исключительно к логике немецкого княжеского наследственного права.

В январе 1730-го, после смерти последнего представителя прямой мужской линии династии, ни Устав 1722 года, ни «Тестамент» 1727 года не были приняты во внимание Верховным тайным советом, фактически осуществившим «избрание» нового монарха согласно описанной в «Правде» ситуации, когда власть возвращается «народу», который устанавливает «непрямую» монархию. Анна Иоанновна, восстановив «суверенство», проигнорировала «Тестамент» и вернула к жизни Устав 1722 года своим манифестом от 7 декабря 1731 года «Об учинении присяги в верности Наследнику Всероссийского престола, который от Ее Императорского Величества будет назначен» [ПСЗРИ 1830, VIII: 601–602 (№ 5909)]. Императрица Анна не назначала наследника вплоть до конца своего царствования. Лишь 5 октября 1740 года, за 12 дней до смерти, она подписала завещание, передав престол новорожденному Иоанну Антоновичу. Однако, ссылаясь на Устав 1722 года и следуя букве закона, как верно заметил Л. Эррен, она нарушала его дух [Erren 2016: 358][476]. Императрица фактически отменяла его действие, описывая порядок наследования престола после нее, если Иоанн умрет, не оставив наследников: «…В таком случае определяем и назначаем в наследники первого по нем Принца брата его от выше означенной Любезной Нашей Племянницы <…>, а в случае и его представления других законных из того супружества рождаемых принцов всегда перваго таким порядком как выше установлено» [Внутренний быт 1880: 531]. Весь этот немецкий княжеский порядок наследования аннинской духовной весьма напоминал «Тестамент» Екатерины I. Весьма показательно, что самодержцы после Петра, используя его Устав для обоснования своей воли, начиная с 1727 года, тут же спешили пресечь завещательное право своих выбранных наследников и установить порядок наследования, и в этом смысле Павел I с его актом 1797 года оказался лишь последним монархом в этой цепочке.

Итак, «Правда воли монаршей» функционировала очень своеобразно в российской политической практике: Устав 1722 года, фактически отмененный в 1727 году, вновь получил силу в 1731‐м, но «Правда» не только не была переиздана, но и не была возвращена в продажу после изъятия в 1727‐м. Ни Анне, ни Феофану уже не было необходимости растолковывать «простосердечным» подданным «волю Государя». Окончательно Устав 1722 года теряет юридическое значение в Елизаветинскую эпоху, несмотря на существующее в историографии мнение, что он действовал до 1797 года.

Елизавета Петровна, вступив на престол в результате вооруженного переворота, совсем не принимает во внимание положения отцовского Устава. Она обосновывает свои притязания в первом манифесте от 25 ноября 1741 года двумя причинами: во-первых, по законному «праву крови» («по тому Нашему Законному праву, по близости крови к Самодержавным Нашим вседражайшим Родителям»), во-вторых, по «всеподданнейшему Наших верных единогласному прошению» [ПСЗРИ 1830, XI: № 8473][477]. Второй «обстоятельный» манифест от 28 января 1741 года разъяснял подданным, что кроме «права крови» Елизавета имела законные причины получить корону по духовной своей матери, которая была «недоброжелательными и коварными происками» графа А. И. Остермана «скрыта», а на престол не по праву была избрана Анна Иоанновна, даже не упомянутая в «Тестаменте» Екатерины I [ПСЗРИ 1830, XI: № 8476]. Таким образом, правомочность вступления Елизаветы на трон прямо противоречила Указу 1722 года и могла быть основана только на «Тестаменте», а значит, на идее «порядочного» наследования престола. Не случайно именно в Елизаветинскую эпоху появляется новый политический трактат, переосмысляющий вопросы суверенной власти и права наследования, и его анонимный автор фактически пересматривает «завещательную» концепцию «Правды воли монаршей» в пользу «наследования».

«О высочайшем наследственном повелительстве»

Елизавете Петровне требовалась новая концепция престолонаследия, которая и была обоснована манифестом от 7 ноября 1742 года «о назначении Петра, Владетельного Герцога Шлезвиг-Голштинского, наследником престола Российского Государства» со ссылкой на ее собственные манифесты о вступлении на престол [ПСЗРИ 1830, XI: 712–713 (№ 8658)]. Этим актом, впервые после 1718 года, Елизавета назначала наследника при жизни монарха, «яко по крови Нам ближайшаго». В империи появился наследник, которого поминали на ектиниях во всех храмах, и все подданные точно знали, кто вступит на престол после царствующей императрицы. Несомненно, шаг Елизаветы был продиктован стремлением к стабилизации собственного положения на престоле. Новая императрица была абсолютно уверена в той концепции происхождения своей власти, которая была изложена в манифестах 1741 года [ПСЗРИ 1830, XI: 537–538 (№ 8473); 542–544 (№ 8476)][478], – она вступала на престол по воле бога и народа, на основании законного права наследования, отнятого у нее благодаря коварству придворных. Восходящая в какой-то степени к «Правде воли монаршей» (omnis potestas а deo per populum), эта концепция явления божьей воли через народное прошение обособляет теперь еще и законное «право крови».

Императрица Елизавета не стала обосновывать свое право на престол в специально изданном «рассуждении», а право наследования «по крови» доказывали в основном придворные проповедники в широко публиковавшихся в начале ее царствования «словах» [Попов 1859; Погосян 2005; Кислова 2014; Kislova 2014]. Однако сочинение, претендовавшее на трактатное осмысление права наследования, вскоре появилось и было преподнесено великому князю Петру Федоровичу, не будучи никогда опубликовано. Эта небольшая рукописная книга, подаренная А. Ф. Малиновским Московскому архиву Коллегии иностранных дел в 1814 году, оставалась неизвестной исследователям. Ее заголовок был составлен в начале XIX века по тексту предисловия: «Краткий специмен о высочайшем наследственном повелителстве, дедикованный великому князю Петру Федоровичу всероссийского престола наследнику на четыре части разделенный, с приложением увета к всероссийскому верному подданству»[479]. Этот анонимный текст написан не ранее августа 1745-го и не позже сентября 1754 года[480], поскольку в нем упомянуты великий князь Петр Федорович и его супруга Екатерина Алексеевна, но нет упоминаний их сына Павла Петровича, зато есть пожелания супружеской чете продолжения рода[481]. Скорее всего, этот трактат можно датировать концом 1740‐х годов[482].

Автором сочинения «О высочайшем наследственном повелителстве» мог быть один из придворных проповедников, поскольку автор между прочим говорит, что Елизавета Петровна «верно-подданных, паче же ученых и Божия слова проповедников предпочитает и блажит». В числе елизаветинских проповедников, близких в то же время к Петру Федоровичу, был широко образованный епископ Симон Тодорский[483], являвшийся с 1742 года «наставником православного закона» великого князя, а также готовивший к принятию православия невесту наследника. Его можно считать наиболее вероятным автором этого трактата. Кроме проповедей Тодорского, известны его литературные опыты и переводы, которые по своим мотивам, тематике[484] и языковым особенностям[485] близки упомянутому сочинению. Впрочем, все приведенные доводы не могут служить безусловным доказательством авторства Симона Тодорского, а являются гипотетическими. Кто бы ни был автором этого сочинения, оно представляет нам интересный материал для понимания особенностей политического мышления придворного «политика» середины XVIII века.

Автор «Повелителства» фактически вступает в полемику с «Правдой воли монаршей», оспаривая и переиначивая ее положения и выводы, хотя ни «Правда», ни Устав 1722 года здесь ни разу не упомянуты. По сравнению с трактатом Феофана «Высочайшее повелителство» отличается, на первый взгляд, чрезвычайно консервативной позицией: автор не только отрицает договорной характер происхождения власти, но и возвращается к исключительно религиозной трактовке