Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

только подробно описал случившийся незадолго до этого в Петербурге переворот, но и задался вопросом: «Имеет ли Нация право распоряжаться престолом?» Можно предполагать, что за этим текстом стояла сама императрица[407]. Вольтер хорошо понял, что от него хотел его женевский знакомый, и уже через три месяца это письмо было анонимно напечатано в «Journal encyclopédique». Среди прочего рассуждая о причинах «революции» в России, Пикте писал:

Soiés sûr, Monsier, que ce n’est point L’Impératrice qui a cherché le trône, qu’en y montant elle n’a fait que céder au voeu général de la Nation, et qu’elle ne s’y est déterminée que pour sauve la Russie des maux aux quels elle sembloit destinée; mais La Nation étoit-elle en droit de disposer du Trône? Cette Question, qui paroitra peut être délicatte, ne me le paroit point de tout. Il est certain que le Gouvernement de cet Empire est Despotique, qu’on n’y connoit ni Loix fondamentales, ni Contract qui lie réciproquement le souverain et le sujet; que les Empereurs ont le Droit de disposer du Trône par ler Testament, et qu’ainsi il semble d’abord que quelque soit le souverain reconnu pour successeur, le Peuple doit lui obéir en silence et respecte ses Volontés, et ses Caprices. Mais s’il existe un Droit naturel, il est obligatoire pour tous les hommes, et indépendant de tout Etablissement humain, et ce Droit, je le demande, s’il oblige le sujet à être fidelle à son Maitre, n’oblige t’il pas aussi le souverain à protéger le sujet et à lui rendre justice; et si le souverain manque à toutes ses Obligations, le sujet ne devient-il pas par Cela même libre des siennes[408].

Для Пикте само наличие «естественного права» (Droit naturel) становится основанием для смещения любой «нацией» своего правителя[409]. Практически вторит женевцу Пикте и русский корреспондент Вольтера – Иван Иванович Шувалов, который чуть ранее писал «фернейскому патриарху» о том же праве нации, причем, как ни парадоксально, он возводил это «пробуждение нации» к заслугам Петра Великого:

A qui en est-elle redevable, qu’à Pierre le Grand notre Héros? C’est lui qui, la tirant de la Barbarie, l’instruisit à connaitre les loix de souverains et des peuples. Jalouse du Bien de la Patrie, elle entreprit tout pour faire jouir de ses droits. Voilà Monsieur une vertu, dont on privait la constitution de notre Gouvernement, et qu’on n’accordait qu’aux Républiques. S’il est permis de bien penser, partout, il l’est de même d’agir, du moins à certaines égards[410].

Шувалов, как и Пикте, рассматривает случившийся переворот исключительно в светских политических терминах, не упоминая ни божественное право, ни право наследования. Только право «нации», основанное на «естественном законе», становится легитимным обоснованием для отстранения законного императора. Шувалов отчасти прав, когда говорит о Петре Великом как о «первопричине» случившегося: при нем «нация» действительно узнала о «правах суверенах и народа» и именно благодаря ему российское самодержавие включило доктрину естественного права («натуральной правды») в официальный дискурс власти.

Дело царевича Алексея, разрешившееся 25 июня 1718 года беспрецедентным в российской истории манифестом, излагавшим «вины» и содержавшим «допросные речи» законного наследника престола, привело Петра I к изданию «Устава о наследии престола» 5 февраля 1722 года. Его объяснительная часть – первый русский политический трактат «Правда воли монаршей» (цит. по: [Правда воли монаршей 1722]) – вводит в языковое поле российской политики понятия «общественный договор» и «государственный интерес», апеллируя к теории естественного права. «Верховники» в 1730 году, решая династическую проблему и пытаясь отказаться от нелегитимного акта 1722 года, возвращаются к средневековой практике божественного и народного избрания, но обосновывают это избрание и ограничивают волю избранного монарха в терминах договорных концепций Г. Гроция, С. фон Пуфендорфа и Дж. Локка.

Моя гипотеза состоит в том, что ключевые политические тексты русского XVIII века, претендующие на «трактатное» изложение политической доктрины, – «Правда воли монаршей» (1722) и «Наказ» (1767) – были порождены схожими ситуациями – насильственными действиями против легитимного порядка: устранением законного наследника престола или монарха, которым ранее присягали подданные. Их создатели пытались преодолеть ситуацию иллегального политического действия, установив новый «законный» порядок и подробно его обосновав. Само по себе подобное действие требовало пересмотра традиции, создания нового языка и понятийного аппарата, который трудно было бы обнаружить в религиозной политической традиции русского Средневековья. Поэтому в обоих случаях законодатель обращался к европейской политической мысли и использовал ее для конструирования новой политической легитимности. Фактически и в том и в другом случае это вело к становлению и развитию светского «рационального» политического языка, в рамках которого можно было принять или оспорить аргументы и логику законодателя, дополнить или домыслить ее на основе «натурального разума». В свою очередь, это порождало альтернативные политические проекты, осуждавшие саму возможность политического произвола и требовавшие утверждения «законных» ограничений для властителя, которые связали бы его обязательствами с подданными.

Политический язык «революции» 1762 года полностью отрицал идеи петровских актов о «наследии». Низложение внука Петра I нашло оправдание в пространном манифесте от 6 июля 1762 года, завершавшемся «наиторжественнейшим» обещанием узурпировавшей престол императрицы «узаконить такие государственные установления, по которым бы правительство любезнейшего нашего отечества в своей силе и принадлежащих границах течение свое имело так, чтоб и в потомки каждое государственное место имело свои пределы и законы к соблюдению доброго во всем порядка» [Манифесты 1869: 216]. Это обещание было специально повторено в преамбуле манифеста от 14 декабря 1766 года о создании Уложенной комиссии и порядке выборов в нее [ПСЗРИ 1830, XVII: 1092 (№ 12801)][411]. Манифесты 1762-го и 1766 годов, как и подготовленный для Уложенной комиссии «Наказ», активно использовали понятия естественного права, но по сравнению с Уставом 1722 года шли гораздо дальше, расширяя политическую проблематику и переосмысляя монархический дискурс Монтескьё для конструирования новой российской политической «реальности». Вводимый ими конструкт «закономерной монархии» (monarchie tempérée), воплощенный в «Наказе», продолжал оказывать решающее влияние на официальную риторику вплоть до середины XIX века, вызывая к жизни критические и альтернативные дискурсы в российской общественной мысли.

Общим местом в историографии стало утверждение, что в России XVIII века зарождается рациональный и светский политический язык. Очевидно, однако, что религиозная риторика не исчезла и активно использовалась в официальном дискурсе власти, но зачем понадобилась также и рационалистическая трактовка монархии в XVIII веке, а вместе с ней новый язык и новый понятийный аппарат? Нуждался ли «абсолютизм», если он когда-либо существовал [Bushkovitch 2012], в рациональном обосновании? Как формируется это новое дискурсивное поле и на каком интеллектуальном основании? Почему Феофан стремится объяснить «неразумным» политические истины? Было ли причиной тому несовпадение традиционных объяснительных моделей с новой реальностью? Или подданные тоже пережили интеллектуальную трансформацию сознания в «преображенном царстве»? Кому прежде всего была адресована официальная правительственная речь? Дать ответы на