Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

1985: 82–85].

Составленный под редакцией Райхардта «Handbuch politisch-sozialer Grundbegriffe in Frankreich, 1680–1820» [Handbuch 1985–2017] тяготеет к пониманию понятий как социальных норм, отражающих и составляющих повседневную жизнь в обществе, от кофейни до большой теории. Установки Райхардта сфокусированы на реконструкции социального измерения использования понятий. Однако его «метод» не затрагивает наиболее фундаментальных вопросов, касающихся методологической ясности «практики Begriffsgeschichte», не говоря уже об их решении. Он не касается серьезных сомнений, возникающих по поводу концептуализации дисциплиной ее собственного предмета – понятий. Понятия больше, чем слова, но каким образом они встраиваются между словами, дискурсами, языками и словарем – эта проблема остается нерешенной.

Как подчеркивает Ханс Эрих Бёдекер, в «практике Begriffsgeschichte» внимание традиционно концентрировалось на определенных ключевых словах, на заглавных словах при дорого обходившемся невнимании к их семантике. В результате «дискурсивная взаимосвязь отдельных ключевых слов остается, в общем и целом, без анализа»[398]. Сужая изучение языка до изучения понятий, Begriffsgeschichte теряет из виду риторику, стратегии коммуникации и убеждения, которые существенны для понимания коммуникации как социального и политического процесса.

Признание необходимости интерпретировать понятия в рамках дискурсов находится в центре проекта «критической истории понятий», и наиболее красноречивые призывы к этому содержатся в публикациях Джеймса Фарра и Теренса Болла [Farr 1989; Ball 1998]. Как пишет Болл, задача критической истории понятий состоит в том, чтобы «наметить изменения в понятиях, образующих дискурсы живых и мертвых политических акторов» [Ball 1998]. Таким образом, история понятий выдвигает на первый план «язык – понятия и категории, метафоры и риторические стратегии, – на котором партизаны всех политических лагерей формулируют, обсуждают, превращают в предмет споров и иногда даже решают политические проблемы» [Ball 1998].

Begriffsgeschichte и история политических языков совпадают во внимании к критической истории понятий. Благородные цели, однако, необязательно влекут за собой методологическую ясность. До сих пор остается неясным, как могут соединяться методологические и эпистемологические горизонты истории понятий и истории политических языков. Со своей стороны, Квентин Скиннер отвергает саму возможность истории понятий как таковой. С его точки зрения, понятия являются витгенштейновскими инструментами, и это означает, что для того, «чтобы объяснить какое-то понятие, необходимо установить не только значения слов, которые его выражают, но и набор действий, который можно совершать при помощи него» [Skinner 1988a: 283]. Понимать понятия, согласно Скиннеру, значит понимать «историю их употребления». Их историческое понимание требует понимания их использования в политических языках. Например, интерпретация понятий согласия и гармонии, репрезентированных в витражах в Вассенаре и Гауде, требует понимания того, как слова, образующие эти понятия, используются в политическом языке Нидерландской революции. Для того чтобы понять изменения понятий, необходимо определить их функцию в нормативном словаре [Farr 1989: 38; Ball 1998; Hampsher-Monk 1998].

Реконструкция нормативного словаря – это, по мнению Скиннера, один из главных шагов в процессе интерпретации[399]. Восстановление нормативного словаря является предварительным условием для понимания того, что автор исторически «делал» при помощи определенного понятия в определенном высказывании, в определенном тексте в определенное время. Понимание иллокутивной силы речевого акта, если использовать терминологию Остина, требует сложного процесса интерпретации, который включает восстановление конвенционального ряда и референции слов, соотнесения речевого акта с его социальным контекстом и убеждениями актора.

Успех кембриджского подхода, каким его демонстрируют серии «Ideas in Context» и «Cambridge Texts in the History of Political Thought», не вызывает сомнений. Тем не менее его методологические приемы продолжают вызывать споры [Tully 1988]. Один из вопросов касается того, как восстанавливать нормативный словарь прошлого, политические языки прошлого. В этом пункте история понятий и история политических языков оказываются участниками языковой игры в курицу и яйцо. Там, где понимание понятий требует воссоздания дискурсивных условий их использования, восстановление политического языка и политического словаря должно основываться на понимании составляющих их элементов, таких, как сами эти понятия. История понятий и история политических языков могут встретиться на нейтральной методологической территории, конвенционально описываемой как семантическая область. Для того чтобы уяснить историческое значение понятий, необходимо изучить их использование в предложениях и фрагментах текстов, изучить, как слова, фразы, метафоры и риторические топосы, обозначающие понятия, используются в аргументе, изучить связанные и противоположные понятия, изучить структуру аргументации. Например, чтобы понять историческое значение понятия согласия в Нидерландской революции, надо исследовать использование слов и фраз, обозначающих это понятие в соотношении с другими, такими, как свобода и добродетель, и в связи с риторическими приемами, происходящими преимущественно из классических источников, в особенности из сочинений Саллюстия и Цицерона. Аналогично и воссоздание политического языка Нидерландской революции требует изучения взаимосвязанных значений фраз, понятий и ключевых слов, в том числе «свободы», «согласия» и «добродетели». История понятий и история политического языка переплетаются в герменевтическом круге, охватывающем семантические поля.

Образы, понятия и языки

Как демонстрируют витражи соборов в Вассенаре и Гауде, в период Нидерландской революции репрезентации и формулировки понятия согласия не ограничивались текстуальным материалом. Полное понимание исторического значения «согласия» требует выхода за пределы текстов и подключения политических образов революции.

Как утверждает Пим де Бур [Boer 1998], история нидерландских понятий должна начинаться в XVI веке, когда такие ученые, как Симон Стевин, и такие гуманисты, как Дирк Волькертсен Коорнгерт, стали инициаторами великих проектов по учреждению, очищению и прославлению нидерландского языка по классическим моделям Цицерона и Сенеки [Van den Branden 1956; Gelderblom 1989]. Возникновение нидерландского языка совпало с «зарей золотой эры» нидерландской (фламандской) живописи, чему Коорнгерт способствовал как гравировщик [Veldman 1989; Luijten et al. 1993].

С тех самых пор, когда были написаны классические работы Йохана Хёйзинги о культуре бургундских Нидерландов и Нидерландской республики, историки считают нидерландскую живопись золотого века отличительным знаком голландской нации, самым известным вкладом Голландии в европейскую цивилизацию [Huizinga 1968; Kossmann 1992]. Важность нидерландской живописи подтверждается ее огромной популярностью на протяжении самого золотого века. По недавним оценкам, между 1580‐м и 1700 годами в Нидерландской республике было создано около 6 миллионов картин. Это означает, что в среднем в неделю художник создавал 1,6 картины. Самые состоятельные слои нидерландского общества украшали свои дома в среднем не менее чем 53 картинами; самые мелкие собственники имели в среднем 7 картин [Van der Woude 1991].

Интерпретация нидерландской живописи – это вопрос, вызывающий многочисленные споры. В последние несколько десятилетий появился иконологический подход к нидерландскому искусству, вдохновляемый и возглавляемый Эдди де Йонгом [Jongh 1971; 1991; 1992; 1995; 1998; Jongh et al. 1976][400]. По его мнению, «иконологи» «стремятся найти квинтэссенцию произведения искусства в лежащих в его основе идеях, облеченных в иконографические и культурологические определения» [Jongh 1998]. Иконологический подход стремится «дешифровать пласты значений и литературных аллюзий, скрытые в живописи, и связать значение жанровой живописи с классическим понятием docere et delectare (наставлять и услаждать)» [Sluijter 1991: 175]. Подчеркивая Sprachlichkeit, лингвистичность нидерландской живописи, он пытается дешифровать моральное