Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

в горизонт автора, чтобы воссоздать его творческий акт [Hoy 1978: 11].

Begriffsgeschichte и история политического языка далеко ушли от наследия традиционной герменевтики. Гуманитарные и социальные науки в последние два десятилетия испытали сильное влияние лингвистического поворота, на протяжении этого столетия проходившего в философии. Язык, прежде считавшийся инструментом, которым мы пользуемся для выражения идей или отражения реальности, был возведен в категорию «среды, в которой мы живем» [Bernstein 1983: 145]. Онтологическое понимание языка как дома бытия, das Haus des Seins, говоря словами Хайдеггера, привело к серьезным эпистемологическим и методологическим дебатам в интеллектуальной истории. Как писал Дональд Келли, «даже история идей, как бы она ни стремилась к непрерывной длительности, на практике вынуждена вести дела в валюте преходящего – начинать свой путь из пещеры человеческого дискурса и в конце концов опять возвращаться в нее» [Kelley 1987: 143][390].

Внутри собственного исторического и интеллектуального контекста Begriffsgeschichte и история политических языков оказались поглощены лингвистическим поворотом. Begriffsgeschichte опирается на основные элементы философской герменевтики Ханса-Георга Гадамера и подвергает ее критике [Koselleck, Gadamer 1987; Richter 1990: 44–45; 1995: 35]. Помимо непосредственного участия Хайдеггера и Гадамера в философской Begriffsgeschichte, как об этом свидетельствует Archiv für Begriffsgeschichte, проект Geschichtliche Grundbegriffe «исходил из исторического исследования, которое делает акцент на герменевтике и, следовательно, важности концептуального аппарата, горизонтов и самопонимания исторических акторов» [Richter 1995: 35]. Теория Begriffsgeschichte Козеллека во многом представляет собой осознанную попытку опустить философскую герменевтику Гадамера с ее онтологических и эпистемологических высот и сделать релевантной для практики истории.

Исходя из классической аристотелевской позиции, согласно которой люди – изначально социальные и общающиеся между собой существа, Козеллек утверждает, что общество и язык являются метаисторическими априори, без которых история была бы непостижимой. Соответственно, история понятий и социальная история претендуют на независимую универсальность, что распространяется и на такие исторические субдисциплины, как культурная, экономическая и интеллектуальная история[391]. Однако в концепции немецкой Begriffsgeschichte независимость истории понятий и социальной истории не ведет к унификации, поскольку Козеллек настаивает, что «язык и историю следует аналитически разграничивать, так как ни одна из этих сфер в своей целостности не может зависеть от другой». Признавая онтологическую важность языка, он, используя гадамеровскую терминологию, утверждает: есть нечто, что является домом бытия в большей мере, чем язык: «История в актуальном ходе ее происшествий является иным модусом бытия, нежели модус языка, на котором о ней говорят (будь то до, после или одновременно с происходящими событиями)» [Koselleck 1989: 649]. Хороший пример – любовь, поскольку Козеллек утверждает, что фигуры речи двух влюбленных не обязательно отражают любовь между двумя индивидами [Koselleck 1998: 26]. Как любовь не может быть сведена к языку влюбленных, так и общество не может быть сведено к языку его членов. История понятий должна начаться с онтологического признания, что язык и общество являются двумя разными этажами дома бытия.

Переплетенная с социальной историей, история понятий «занимается взаимоотношениями между длительностями, изменениями и новациями в значении и применении политических и социальных понятий, с одной стороны, и масштабной структурной трансформацией государства, общества и экономики, с другой» [Richter 1986: 610] (см. также: [Richter 1995: 10]). В основе Begriffsgeschichte лежит творческое напряжение между социальной реальностью и языком. Как объясняет это напряжение Козеллек, «реальность вполне может измениться до ее концептуализации. Так же и возникающие понятия могут вызвать к жизни новые реальности» [Koselleck 1978: 28–30]. Поэтому в центре внимания здесь оказывается диахроническое изучение таких процессов, как Demokratisierung (демократизация), Ideologiesierbarkeit (идеологизированность) и Politisierung (политизация) понятий. Конфликты, связанные с применением понятий, указывают на структурные изменения в политике и обществе. Поскольку язык конститутивен для нашего «горизонта», нашего «поля зрения, включающего все то, что может быть увидено с конкретной точки обзора» [Gadamer 1975: 269], понятия тоже формируют политические и социальные изменения [Koselleck 1978: 29; Richter 1990: 41]. Изучение языка как агента и индикатора структурного изменения является определяющим моментом Begriffsgeschichte.

Основываясь на изначальной лингвистичности и социальности человеческих существ, Begriffsgeschichte осуществила важнейшую инновацию в немецком изучении истории. Снятая с хайдеггерианских высот, она оказалась связана с социальной историей. Следствием этого стал великий отход от традиционной истории идей, какой ее предложил Фридрих Майнеке, Geistesgeschichte которого концентрировалась на вечной мудрости бесконечных идей. В то же самое время Begriffsgeschichte стала спасением для интеллектуальной истории, которая была почти полностью захвачена социальными историками из Билефельда и прочих мест, жаждавшими жесткой версии исторической социальной науки, historische Sozialwissenschaft.

В те же самые десятилетия, когда происходило формирование Begriffsgeschichte, появился и новый, «кембриджский» подход к истории политической мысли, представленный в работах Джона Покока и Квентина Скиннера. Подобно Begriffsgeschichte, развитие истории политических языков началось с отказа от доминирующих «ортодоксий» в истории идей. В классической статье «Значение и понимание в истории идей» Скиннер одновременно отвергает как «текстуализм», утверждающий, что текст «сам в себе содержит единственный ключ к своему пониманию», так и «контекстуализм», настаивающий, что именно контекст, образованный религиозными, политическими и экономическими факторами, определяет значение любого данного текста [Skinner 1988b: 29][392]. Сходясь в необходимости отказа от старой истории идей, какой ее практикуют Майнеке и Лавджой, Begriffsgeschichte и новый кембриджский подход весьма различались по своим философским основаниям. В то время как Begriffsgeschichte развивалась в горизонтах немецкой традиции историографии и герменевтики, история политических языков вела происхождение от англосаксонских традиций Коллингвуда, философии языка и теории речевых актов Дж. Остина. Так, Скиннер отвергает текстуализм, поскольку последний не признает историческую лингвистичность текстов. Вдохновляясь Остином и Витгенштейном, он утверждает, что текст является воплощением определенного использования языка определенным актором в определенное время.

Со своей стороны, «контекстуализм» не видит, что объяснение того, почему автор написал текст, не равно пониманию самого текста[393]. Таким образом, если текстуализм игнорирует историчность человеческого действия, то контекстуализм неверно понимает отношения между текстом и контекстом или создает неправильное представление о них. Если цель в том, чтобы «восстановить историческую идентичность» текстов, тогда «герменевтический» проект в интеллектуальной истории должен руководствоваться тем, что Скиннер называл «историческим и интертекстуальным подходом» [Skinner 1988a: 232][394].

Пытаясь создать такой подход, который учитывает как историчность текстов, так и отношения между текстом и контекстом, Покок и Скиннер подчеркивают важность лингвистического и интертекстуального контекста. Принципиальным исходным пунктом их подходов является признание того, что каждый политический автор должен, по выражению Покока, использующего терминологию Соссюра, рассматриваться как «живущий во вселенной langues, которые придают смысл тем paroles, что он в них реализует» [Pocock 1985: 5][395]. Важно признать нормативный характер langues, языков, используемых в политическом дискурсе. Согласно Пококу, langues «будут приводить в действие определенную силу, которую можно назвать парадигматической <…> – т. е. каждый