Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

Context: Quentin Skinner and His Critics / Ed. by J. Tully. Princeton, 1988. P. 231–288.

[Skinner 1988b] – Skinner Q. Language and Social Change // Meaning and Context: Quentin Skinner and His Critics / Ed. by J. Tully. Princeton: Princeton University Press, 1988. P. 119–132.

[Skinner 1989] – Skinner Q. The State // Political Innovation and Conceptual Change / Ed. by T. Ball, J. Farr, and R. L. Hanson. Cambridge, 1989. P. 90–131.

[Skinner 1990] – Skinner Q. Thomas Hobbes: Rhetoric and the Construction of Morality // Proceedings of the British Academy. 1990. Vol. 76. P. 1–61.

[Skinner 1993] – Skinner Q. “Scientia Civilis” in Classical Rhetoric and in the Early Hobbes // Political Discourse in Early Modern Britain / Ed. by N. Phillipson and Q. Skinner. Cambridge, 1993. P. 67–94.

[Thomas 1979] – Thomas K. Politics Recaptured: [Review of]: Skinner Q. The Foundations of Modern Political Thought: In 2 vols. Vol. I: The Renaissance; Vol. II: The Age of Reformation. Cambridge, 1978 // New York Review of Books. 1979. May 17.

[Thomas 1986] – Thomas K. Politics as Language: [Review of]: Pocock J. G. A. Virtue, Commerce and History: Essays on Political Thought and History, Chiefly in the Eighteenth Century. Cambridge, 1985 // New York Review of Books. 1986. February 27.

[Tully 1983] – Tully J. H. The Pen Is a Mighty Sword: Quentin Skinner’s Analysis of Politics // British Journal of Political Science. 1983. Vol. 13. № 4. P. 489–509.

[Tully 1988] – Tully J. H. The Pen Is a Mighty Sword: Quentin Skinner’s Analysis of Politics // Meaning and Context: Quentin Skinner and His Critics / Ed. by J. Tully. Princeton, 1988. P. 7–25.

[Williams 1976] – Williams R. Keywords: A Vocabulary of Culture and Society. London, 1976.

Мартин ван Гелдерен

Между Кембриджем и Гейдельбергом: Понятия, языки и образы в интеллектуальной истории[389]

В ноябре 1595 года Генеральные штаты Голландии выделили деньги на изготовление нового витража для собора в Вассенаре. Штаты постановили, что витраж в Вассенаре, которому предстояло занять центральное место в соборе, должен изображать «сад Голландии» [Resolutien 1595: 580]. Этот мотив был популярен, его воспроизводили на монетах, гравюрах, картинах и витражах. Он входил в серию стандартных образов, сформировавших патриотическую иконологию новой Нидерландской республики. В 1596 году один из старейших голландских городов, Дордрехт, почтил собор святого Яна в Гауде витражами, содержащими в себе все конвенциональные элементы изображения «сада Голландии» [Van Winter 1957; Schama 1987: 69–71; Gelderblom 1995]. Они представляют деву Дордрехта, сидящую в саду с пальмовой ветвью в руках. Цветущий сад обнесен тщательно сплетенной изгородью. Сад и изгородь помещены внутрь классической триумфальной арки, окруженной главными добродетелями: Мудростью (вверху слева), Справедливостью (внизу слева), Стойкостью (внизу справа) и Умеренностью (вверху справа).

Как и в иных случаях, образ сада использовался в Гауде для изображения триумфа процветающей, свободной и единой республики Голландия, управляемой классическими добродетелями, которые олицетворяют хорошее правление. Символы сада, изгороди, цветов и пальмовой ветви можно считать визуальными репрезентациями политических понятий свободы, согласия и процветания, которые доминировали в политической литературе Нидерландской революции. Таким образом, витражи Вассенара или Гауды можно интерпретировать как художественные репрезентации понятий, имевших первостепенное значение для интеллектуальной истории Нидерландской революции и Нидерландской республики, и как иллюстрацию того, что в политической культуре Нидерландов визуальные и текстуальные репрезентации очевидным образом переплетались друг с другом.

Витражи Вассенара и Гауды также указывают на существовавшую в Голландии конца XVI века тесную взаимосвязь понятий свободы, согласия и процветания. Наряду с такими концептами, как суверенитет, представительство, привилегии и гражданская добродетель, понятия свободы, согласия и процветания были конститутивными для политического языка, служившего интеллектуальным основанием Нидерландской революции и Нидерландской республики начального периода [Van Gelderen 1992; 1993]. В этом языке свобода была представлена как преимущественно политическая ценность, «дочь Нидерландов», источник процветания и справедливости. Нидерландская революция, по существу, сама интерпретировалась как защита свободы, которой угрожают жажда власти и тиранические амбиции правительства Филиппа II. К счастью, политический порядок Нидерландов являлся вполне осознанным творением классических и средневековых мудрых предков, эксплицитной целью которого было сохранение свободы. Обеспечить достижение этой цели были призваны конституционные рамки, создаваемые основополагающими законами, привилегиями, хартиями и обычаями нидерландских провинций и рядом ключевых институций, таких, как Генеральные штаты. Функционирование и процветание древней конституции требовало от всех уровней общества гражданских добродетелей, в том числе согласия. Кусты в саду Голландии могли цвести, только если за ними ухаживали с добродетельным усердием.

Эта интерпретация витражей в соборах Вассенара и Гауды ставит вопросы, имеющие первостепенное значение для развития нидерландского подхода к истории понятий. От Кембриджа до Гейдельберга исследователи интеллектуальной истории в той или иной мере склоняются либо к немецкой Begriffsgeschichte, либо к истории политических языков, как ее практикуют от Кембриджа в Англии до Кембриджа в штате Массачусетс. Возникающие при этом проблемы являются разнообразными и сложными, затрагивающими одновременно онтологию, эпистемологию и методологию. Как показывают статьи Теренса Болла, Ханса Эриха Бёдекера, Иена Хемпшер-Монка и Райнхарта Козеллека [Ball 1998; Bödeker 1998; Hampsher-Monk 1998; Koselleck 1998], на высшем уровне абстракции споры вызывает сама природа «бытия» понятий и языков. Это заводит нас в лабиринт вопросов, касающихся отношений языка и материальной реальности и, как следствие, отношений политической мысли и политического действия. Кроме того, постоянно всплывающей темой, порождающей сомнения в методологической ясности и состоятельности как Begriffsgeschichte, так и истории политических языков, остается вопрос о взаимосвязи понятия и политического языка, временами граничащий с банальностью о курице и яйце. Наконец, как показано в статьях Эдди де Йонга, Брэма Кемперса и Рольфа Райхардта [Jongh 1998; Kempers 1998; Reichardt 1998], истории понятий, истории политических языков и истории искусства в равной мере бросает вызов интерпретация визуальных источников. Размышления об искусстве в истории и об истории в искусстве должны начинаться с эпистемологии визуальных образов как источника исторического знания и с вопроса о том, являются ли рассматривание образов и чтение текстов схожими и/или несхожими видами герменевтического опыта.

Герменевтический поворот и искусство интерпретации

Фридрих Шлейермахер и Вильгельм Дильтей, отцы-основатели романтической герменевтики, строили свои теории интерпретации на базе «гуманистического историзма» [Ermarth 1981: 177]. Главная цель герменевтики состояла в реконструкции генезиса, Konzeptionsentschluss, и эволюции человеческого действия, чтобы достичь его истинного понимания. Этот процесс интерпретации включал в себя понимание языка. Шлейермахер не считал тексты всего лишь механическим применением социолингвистических правил. Кроме того, он признавал важность языковой оригинальности и индивидуальной новации. Поэтому он считал необходимым, чтобы ученые выходили за пределы «грамматической интерпретации» к психологическому пониманию. Язык рассматривался Шлейермахером как экстернализация идей, как посредник vorsprachlichen Idee – идеи, существующей до языка. Понимать текст значило понимать «дух, который породил и контролировал (это) сочинение и для репрезентации которого это сочинение существует» [Howard 1982: 9] (ср.: [Böhler 1981: 497]). Традиционным ключевым герменевтическим понятием была эмпатия. Для Шлейермахера и Дильтея текст являлся «выражением», Ausdruck, мыслей и интенций его автора; для понимания текста интерпретатор должен был переместить себя