Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

язык будет избирательно представлять информацию как релевантную для проведения и характера политики и будет способствовать определению политических проблем и ценностей именно таким, а не каким-либо другим способом» [Pocock 1985: 8]. Политические теоретики – и другие славные люди – живут внутри нормативного словаря политических языков. Политические акторы выполняют речевые акты внутри лингвистического и интеллектуального контекста своих нормативных словарей. Отношение между языком и речевым актом, между langue и parole следует рассматривать в категориях дуальности. С одной стороны, нормативный словарь позволяет индивидам структурировать и интерпретировать мир, в котором они живут, как в эмпирическом, так и в нормативном отношении; он позволяет им наделять смыслом и оценивать меняющийся мир вокруг них. Так производятся индивидуальные речевые акты, которые, с другой стороны, воспроизводят или трансформируют нормативный словарь в целом и один или более политических языков в частности. Изучение политических идей в очень большой степени оказывается сфокусированным на «ходах», которые акторы совершают внутри политических языков, на том, как они поддерживают, отвергают, разрабатывают или игнорируют «расхожие допущения и конвенции политической дискуссии» [Skinner 1978, 1: xiii; Скиннер 2018, 1: 14], или, иначе говоря, на том, как акторы принимают, модифицируют и производят новации в политических языках. История политической мысли становится историей continua политического дискурса [Pocock 1985: 28].

Как указывает Иен Хемпшер-Монк [Hampsher-Monk 1998], одно из главных достоинств новой истории политических языков состоит в том, что вместо структур и процессов, проходящих сквозь Begriffsgeschichte, она в качестве главного двигателя истории выводит на первый план человеческое поведение. История – это история творческих индивидов, тех, кто трансформирует политический язык и тем самым политику и чья лингвистичность подчеркивается у всех представителей англоязычного подхода. Однако, сосредоточивая внимание на том, «как совершать действия при помощи слов», придавая особое значение витгенштейновским языковым играм как «дому бытия», англоязычные теоретики рискуют оказаться в положении тех философов, которых в «Похвале Глупости» Эразма описывает сама Глупость. Говоря ее словами, эти теоретики языка, будучи захвачены «сущностями» и «особливостями» языковых игр, «не замечают ям и камней у себя под ногами» [Эразм Роттердамский 1960: 70]. И в этом отношении тем, кто хочет изучать «идеи в контексте», требуется быть внимательным к творческому напряжению между языком и обществом, как его понимает Козеллек и подчеркивает Ханс Эрих Бёдекер [Bödeker 1998].

В то же время онтологическое различие между языком и обществом, которое лежит в основании Begriffsgeschichte, является глубоко проблематичным. Согласно Козеллеку, «язык и история не могут в своей целостности зависеть друг от друга» в силу «таких долингвистических, метаисторических условий человеческой истории, как время, граница между внутренним и внешним и иерархия». Когда неустойчивое разграничение между «внутренним» и «внешним» «отвердевает в бурных конфликтах между другом и врагом», когда иерархия «ведет к порабощению и постоянному подчинению», тогда, пишет Козеллек, «будут происходить события, или цепочки событий, или даже потоки событий, которые находятся за пределами языка». В то время как над немецкой историей нависает тень Холокоста, Козеллек утверждает, что «есть такие события, для которых у нас нет слов, которые оставляют нас немыми и на которые, вероятно, мы можем реагировать лишь в тишине» [Koselleck 1989: 652].

Источник, вдохновивший концепцию истории Козеллека, может быть найден в классических трудах Геродота и Фукидида. Ее лейтмотив происходит из Геродота: «…Есть много вещей, которые нельзя объяснить словами, но только делами. Но есть и другие, и их можно объяснить, но от этого не бывает какого-то хорошего результата» [Koselleck 1989: 653][396]. А превращая «напряжение между речью и действием в центральную методологическую ось» изучения истории, Козеллек следует Фукидиду [Koselleck 1989: 655]. В то же время он признает, что долингвистические условия человеческой истории и конфликты, которые они порождают, не только «схватываются человеком лингвистически», но и «социально преобразуются или политически регулируются посредством языка» [Koselleck 1989: 652]. Таким образом, как утверждает Иен Хемпшер-Монк, экстра– или долингвистичность политики и общества серьезным образом нуждаются в уточнении [Hampsher-Monk 1998]. Социальные структуры являются лингвистическими структурами; политическое действие является лингвистическим действием. Признать, что человек – социальное и коллективное существо, значит признать его лингвистическим существом. История языка включает в себя социальную и политическую историю.

В этом отношении оказывается неясно, почему следствием онтологического различия между языком и обществом должны стать отдельные дисциплины, занимающиеся изучением истории. Неясно, чем эпистемология и методология социальной истории отличается от истории понятий; неясно, чем социально-историческое изучение любви эпистемологически и методологически отличается от историко-понятийного изучения того же явления. Любовь может быть чем-то бóльшим, нежели дискурс влюбленных, и она может иметь долингвистические условия, но все, что остается от нее увлеченному историку, – это язык. Для изучения истории язык – это эпистемологический дом бытия, поскольку, как утверждает Козеллек, «все, что соединялось друг с другом in eventu, может быть передано только через вербальное свидетельство post eventum» [Hampsher-Monk, Tilmans, van Vree 1998: 7]. Поскольку, если процитировать Гадамера, мир представляет себя только через язык [Gadamer 1975: 426] (см. также: [Koselleck 1998]), изначальные методологические и эпистемологические затруднения, вероятно, одни и те же для всех видов исторических исследований. Онтологические отношения между языком и реальностью озадачивают не только философов, о которых говорит Глупость в «Похвале» Эразма. Они глубоко релевантны и для историков-практиков.

Практика

Для изучения политических и социальных понятий Begriffsgeschichte предлагает использовать методы, разработанные в таких областях, как историческая семантика, лингвистика и филология, в их творческом и напряженном взаимодействии с методами социальной истории. Она провозглашает взаимодействие между семасиологией, ономасиологией и многими другими «логиями». В результате она сделалась методологической «мешаниной», которая серьезным образом нуждается в прояснении методологии. За исключением таких известных ученых, как Козеллек, Ханс-Ульрих Гумбрехт, и некоторых других авторов, Begriffsgeschichte в том виде, как ее практикуют в Geschichtliche Grundbegriffe, представляет собой, по выражению Ханса Эриха Бёдекера[397], старомодную «прогулку по верхам истории идей». В поисках решения историки понятий стремятся сформулировать более методологический подход. Одна из наиболее примечательных попыток в этом направлении присутствует в работах Рольфа Райхардта, который составил для практики Begriffsgeschichte перечень установок, Arbeitsregeln. Эти установки касаются выбора и социальных характеристик главных источников, а также реконструкции понятийных полей, Begriffsfelder. Подчеркивая социальную природу языка и взаимодействие между историей идей и социально-исторической семантикой, Райхардт настаивает на том, что Begriffsgeschichte должна дифференцировать источники в зависимости от степеней социальной репрезентативности (soziale Representativitätsgrad), областей практического использования (Praxisbereiche) и жанров текста, таких, как словари, газеты или памфлеты. Чтобы реконструировать историческое значение понятий внутри их социального, политического и интертекстуального контекста, Райхардт предлагает посмотреть на слова и предложения, которые определяют это понятие, на сопутствующие слова, которые его дополняют, объясняют или дифференцируют, и на противоположные понятия (funktionale Antonyme) [Reichardt 1982;