Россия в канун войны и революции. Воспоминания иностранного корреспондента газеты «Таймс» - Дональд Маккензи Уоллес

более высокие доходы и будет пользоваться большим уважением в народе. Только мы успели дойти до этого пункта, как разговор наш был прерван грохотом крестьянской телеги. Через несколько секунд показался наш знакомый батюшка, и беседа приняла другой оборот.

С тех пор мне часто доводилось говорить на эту тему с компетентными людьми, и почти все признавали, что нынешнее положение духовенства крайне неудовлетворительно и приходской священник редко пользуется уважением среди прихожан. В полуофициальном докладе, на который я однажды случайно наткнулся при поиске материалов иного рода, факты изложены следующим простым языком: «Народ, – я стараюсь перевести это слово как можно более дословно, – не уважает духовенства, преследует его насмешками и укоризнами и тяготится им. В редком рассказе забавного содержания народ не глумится над попом, попадьей и поповским батраком; во всех народных пословицах, присказках и байках, во всех народных поговорках и присловьях – если только говорится о духовенстве, говорится с насмешкою. Народ чуждается духовенства и прибегает к нему не по внутреннему внушению совести, а по неволе… Оттого духовенство наше не уважается народом, что слишком отрешено от общества; оттого оно не уважается, что, получив превратное воспитание, не вносит оно в жизнь народную живого учения духа, а остается при одних мертвых формах внешнего служения, да и теми пренебрегают до кощунства. Оттого духовенство не уважается народом, что само оно представляет беспрерывные примеры неуважения к вере; оттого оно не уважается народом, что служение Богу превратило оно в доходное для себя ремесло. Может ли народ смотреть с уважением на духовенство, может ли он не уклоняться в раскол, когда то и дело слышишь, как один поп, исповедуя умирающего, украл у него из-под подушки деньги, как другого народ вытащил из непотребного дома, как третий окрестил собаку, как четвертого, во время пасхального богослужения, дьякон вытащил за волосы из царских дверей? Может ли народ уважать попов, которые не выходят из кабака, пишут кляузные просьбы, дерутся крестом, бранятся скверными словами в алтаре?

Несколько страниц можно наполнить такого рода примерами, означая время и место каждого случая и не выходя при том из пределов Нижегородской губернии. Может ли народ уважать духовенство, когда повсюду в среде его видит святокупство, небрежность к служению, бесчиние при совершении таинственных обрядов? Может ли народ уважать духовенство, когда видит, что правда совсем исчезла в нем, а потворство консисторий, руководимых не регламентами, а кумовством и взятками, истребляет в нем и последние остатки правды? Если ко всему этому прибавить торговлю заочными записками в исповедные росписи и метрические книги, оброки, собираемые священниками с раскольников, превращение алтарей в оброчные статьи, отдачу за поповскими дочерьми в приданое церквей божиих и пр. т. п., то вопрос о том – может ли народ уважать наше духовенство и может ли затем не уклоняться в раскол, – решится сам собою».

Так как эти слова написаны православным русским[79], известным своими глубокими и обширными познаниями о жизни русской провинции, и адресованы со всей серьезностью члену императорского семейства, то можно с уверенностью утверждать, что в них содержится большая доля правды. Однако читателю не следует думать, будто все русские священники принадлежат к вышеупомянутому типу. Многие из них – честные, уважаемые, благонамеренные люди, добросовестно исполняющие свои скромные обязанности и упорно старающиеся дать своим детям хорошее образование. Если они и не настолько образованные, культурные и утонченные, как римско-католическое духовенство, то в них все же неизмеримо меньше фанатизма, духовной гордыни и нетерпимости к приверженцам других вероисповеданий.

И добрые и дурные качества русского духовенства в настоящее время легко объяснить его историей и некоторыми особенностями национального характера.

Русское белое духовенство, то есть приходские священники, в отличие от монахов, которых называют черным духовенством, имело любопытную историю. В древности они происходили из всех слоев населения и свободно избирались прихожанами. Народный избранник представал перед епископом и если оказывался человеком достойным и подходящим для этого сана, его тотчас же и рукополагали. Однако этот обычай довольно быстро вышел из обихода. Поскольку многие кандидаты были неграмотными крестьянами, епископы постепенно присвоили себе право назначать священников с согласия или без согласия прихожан; и обычно их выбор падал на сыновей духовенства, так как они лучше всего подходили для сана. Создание епархиальных школ, впоследствии названных семинариями, где обучались сыновья духовенства, естественно, с течением времени привело к полному исключению других классов. К тому же итогу вела и политика светских властей. Петр Великий ввел принцип, согласно которому каждый подданный должен тем или иным образом служить государству: дворяне – в армии или на флоте либо чиновниками на гражданской службе; духовенство – в качестве священнослужителей; а низшие классы – солдатами, матросами и налогоплательщиками. Из этих трех сословий духовенство несло на своих плечах гораздо более легкую ношу, и вследствие этого многие дворяне и крестьяне были бы не прочь вступить в его ряды. Но такого вида дезертирство власти терпеть не желали, и потому священный сан окружили юридической преградой, препятствовавшей проникновению в него всех посторонних лиц. Таким образом, совместными усилиями церковной и гражданской администрации духовенство превратилось в отдельный класс или касту, юридически и фактически неспособную смешаться с другими классами населения.

Тот простой факт, что духовенство превратилось в исключительную касту со своим характером, привычками и идеалами, сам по себе уже должен был пагубно сказаться на нем; но это было еще не все. Каста увеличивалась в числе в процессе естественного воспроизводства гораздо быстрее, чем количество приходов, и поэтому предложение священников и дьяконов вскоре намного превысило спрос; и диспропорция между спросом и предложением с каждым годом росла все больше и больше. Так образовался все возрастающий пролетариат клириков, который, как всегда бывает со всяким пролетариатом, тяготел к городам. Напрасно правительство издавало указы с запретом священникам уходить с места жительства, а тех, кто пренебрег запретом, признавало бродягами и беглыми; сменявшие друг друга государи тщетно пытались сократить этот избыток, отправляя его в армию. В Москве, Петербурге и всех крупных городах стоял крик: «Еще идут!» Каждое утро в Московском Кремле собиралась большая толпа этих людей, чтобы наняться служить в часовни к богатым вельможам, и они отчаянно торговались с лакеями, присланными их нанять, – в том же духе и почти в тех же словах, как это происходило в то же самое время на соседнем базаре между жадными купцами и рачительными хозяйками. «Послушай-ка, – ультимативно говорил священник лакею, пытавшемуся сбить цену, – если не положишь мне без лишних слов семьдесят пять копеек, я сейчас откушу кусок от этой булки, и на том и покончим!» И