История Франции - Марк Ферро

монтаньяров, вроде Дантона, выставляя их всех сообщниками заграницы.

Этот механизм вновь можно обнаружить в России после 1917 г., когда Временное правительство Керенского, свергнувшее царя, меньшевики и даже часть большевиков — все эти силы последовательно обвинялись Лениным и Сталиным в том, что являются агентами контрреволюции.

Данный процесс, как показал историк Жан Клеман Мартен, хорошо иллюстрирует восстание в Вандее, где восставшие — которые защищали свои общинные права и сопротивлялись призыву в армию 300 тысяч мужчин, выступая таким образом продолжателями традиции сельских бунтов, — были осуждены членами Конвента: последние были готовы сломить всякое сопротивление, объявленное ими контрреволюционным, применяя самые жестокие меры подавления.

И вновь тот же процесс можно обнаружить в России, где заслуживающими заключения в лагерь считались те, кто не выполнял нормы или тормозил, даже сам того не подозревая, движение государства вперед.

Не случайно большевики, говоря о крестьянских мятежах в начале 20-х годов ХХ в., употребляли термин «новая Вандея».

ДИРЕКТОРИЯ: ВЕЛИКИЙ СТРАХ РУКОВОДИТЕЛЕЙ

Люди, руководившие Францией в 1795 г., после того как Конвент прекратил свою работу, были теми же самыми термидорианцами — как Карно и Баррас, что казнили Робеспьера, а еще раньше отправили на гильотину короля. Можно представить, как в этих условиях, пусть и упрочив свое положение принятием уже упоминавшегося закона о двух третях[82], они боялись мести со стороны одновременно якобинцев и роялистов. Но больше всего они страшились возвращения народного правительства. Таким образом, в истории Директории доминирующим был социальный страх. Он стал поводом к 18 брюмера, подобно тому как в 1851 г. он послужит поводом к государственному перевороту 2 декабря.

Поэтому были упразднены те учреждения и свернута та деятельность, которые являлись проявлениями этой власти народа: Коммуна и мэрия Парижа, публичные дебаты в Собрании; клубы сохранились, но их активность была заметно ограничена. «Религиозная свобода» по-прежнему не предполагала прав на крестный ход, звон колоколов, ношение церковных облачений и совершение паломничеств. По сути, термидорианцы рассматривали революцию и католицизм как вещи несовместимые в принципе.

С другой стороны, опыт подсказывал новым руководителям страны, что следует страшиться не только демократии и роялизма; они хотели предохранить себя от возвращения в Париж любой всемогущей центральной власти.

Конституция III года Республики разделила законодательный орган на два совета: Совет старейшин, состоявший из лиц старше сорока лет, и Совет пятисот, в который вошли более молодые депутаты. Оба совета могли сообщаться один с другим лишь посредством посланий. Представители Совета пятисот обладали правом законодательной инициативы, которую старейшины преобразовывали — или не преобразовывали — в законы. Старейшины из списка в пятьдесят персон, представленного Советом пятисот, избирали пятерых директоров. Последние не могли ни приостанавливать работу советов или распускать их, ни предлагать тексты каких-либо законов. Советы не имели права отзывать директоров. Что касается института выборов, то речь более не шла о всеобщем избирательном праве: вводился имущественный ценз, иными словами — устанавливалась демократия нотаблей.

То, что было призвано предотвратить произвол и абсолютную власть, имело следствием беспомощность нового порядка, которая усугублялась соперничеством между исполнительной и законодательной ветвями власти. Директория получила в итоге свой термидор, но противоположный по смыслу: 18 брюмера произошел государственный переворот, в результате которого установилась диктатура Наполеона Бонапарта.

Будущее не сулило Директории ничего хорошего. Это было связано в первую очередь с тяжелейшим денежным кризисом, который свел стоимость ассигнатов к цене затраченной на них бумаги. К дороговизне добавился неурожай, крайняя нехватка продовольствия вынуждала руководителей страны ограничить выдачу хлеба семьюдесятью пятью граммами в день. В IV году (1796) около 10 тысяч человек предпочли найти конец в водах Сены. Эта нищета составляла разительный контраст с роскошью, выставляемой на показ биржевыми игроками, и с общей атмосферой реакции, ставшей очевидной с появлением молодых богатых бездельников — мюскаденов и «изумительных», наряжавшихся столь же комично, как позднейшие стиляги.

В этом тлетворном климате нищета поддерживала постоянное внутреннее брожение: оно породило ультраякобинское выступление совершенно нового рода — заговор Гракха Бабёфа (май 1796 г.).

Самоучка Гракх Бабёф, отцом которого был сборщик налогов, а матерью — неграмотная женщина, называл себя коммунистом и сторонником аграрного закона, т. е. передела земель. Он был вхож в круги, выступавшие за контроль над экономикой со стороны государства, был близок к наиболее радикальным якобинцам (таким, как Амар из бывшего Комитета всеобщей безопасности, или Робер Ленде), посещавшим Клуб Пантеона[83]. Рост нищеты народа и усиление могущества таких людей, как Тальен или Баррас, которые достигли власти благодаря деньгам и коррупции, приводили Бабёфа в отчаяние…

Заговор Гракха Бабёфа

Осуждая представительный строй, Бабёф намерен свергнуть его путем заговора и создает «Тайную директорию» во главе с Буонарроти[84]. Он желает утвердить за народом, на сей раз навсегда, власть, которая после 9 термидора все более ускользает из его рук. О движении Бабёфа известно по распространяемой им пропаганде, но возглавляемый им «Заговор равных» должен оставаться тайным. Член Директории Лазар Карно стремится уничтожить это течение, устремления которого считает экстремистскими. После ряда доносов «равные» были арестованы. Якобинцы при поддержке военных предприняли смелую попытку освободить их. Военная комиссия Тампля распорядилась расстрелять тридцать обвиняемых, в числе которых — трое бывших депутатов Конвента. Гракх Бабёф попытался застрелиться и, истекая кровью, 27 мая 1797 г. был отправлен на эшафот. В течение лета были казнены другие заговорщики и сторонники принятия аграрного закона.

Заговор был раскрыт, заговорщики казнены. Однако Гракх Бабёф оставил свой след в Истории. Не столько благодаря программе или тому, что он предвещал грядущее освобождение человека от тяжелого труда вследствие развития промышленности и машинного производства. Историческая роль Бабёфа состояла в том, что он первым пришел к выводу: представительный строй не в состоянии обеспечить радикальной трансформации общества или отношений собственности и решением проблемы стала бы передача власти от имени народа в