Мать Печора - Маремьяна Романовна Голубкова

Вернут купцов да кулаков, опять нищими будем. Надо убивать фашистов без жалости».

Из наших земляков не меньше как полторы сотни офицеров вышло. Вон учитель Тебнев сейчас подполковник, а колхозник-ненец Апицын — старший лейтенант. А орденами да медалями у многих печорцев грудь украшена.

— А чем вы сами Красной Армии помогаете? — спрашивает Саша.

— Да всей душой, — говорю, — помогаем. В Фонд обороны наш округ пять миллионов рублей сдал. Кто рыбак — лучший свой улов туда же сдает, кто охотник — пушнину первосортную, а оленевод — мясо да шкуры оленьи. Индига да Пеша консервы фронту дают, Воркута — уголь…

6

После трех дней стоянки Петря забеспокоился. В чуме и палатке он почти не сидит: то заберется на землемерский знак, выложенный из торфа на самой высокой сопке, и вглядывается во все стороны, то хватит сани и без нужды их с места на место переставляет, то лямки перематывает, то на оленей поглядывает.

— Что, Петря, — спрашиваю, — забота шевелит?

А у него глаза искры мечут.

— Неладно Зубатый делает. Пропадем от комара. Снег весь уйдет оленей не удержать. Давно ехать надо.

Ветра не было больше суток, днем о землю марево потягивало, а ночью тоже стояла тишь да заглуха. Комары столбами поднимались от земли и кустов и летели в два места — к нашей стоянке и к стаду. Ия Николаевна стонала в палатке, а Саша или с головой забирался в свой спальный мешок, или не отходил от костра в чуме пастухов.

— Жарко ведь тебе у огня? — спрашиваю я.

— Да все-таки, — говорит, — попрохладней, чем на комарах.

Олени бьются, бегают то к чуму, то от чума и только немножко покоя находят на пластине лежалого снега под соседней сопкой. Редкие пластины снега все еще не растаяли. На снегу комаров поменьше, и ветер чуть-чуть охолаживает. Посоветовались мы втроем — Петря, я да Леонтьев — и согласились, что надо сейчас же ехать. Начальница с нами согласна.

Разобрали мы чум да палатку, погрузили да уложили все на свои места и запрягаем оленей. Иван не спорит, тоже собирается, а Михайло на него косится, как будто знает что-то и сказать не может. А у нас одна дума:

«Куда-то поведет нас Петря? Заведет он нас в какое-нибудь беспутье…»

А Петря и виду не дает, что пути не знает. То ли он надеялся на что-то, то ли решил смелостью брать, а только вижу — садится на нарты по-хозяйски, хорей в руки берет не робко и вперед глядит твердо. Поехали.

Может, Петря и просчитался бы да промахнулся, не туда бы нас завез, да, на его счастье, только успели мы отъехать, встретились нам воркутинские рыбаки. Везли они в Воркуту на двух лошадях рыбу с какого-то тундрового озера, где ловили с самого начала весны. Не думали мы и людей здесь увидать, а тут и лошади, и телеги, и люди… Едут они по тундре, как по торной дороге, и печали не знают. Два мужика подходят к нам и говорят:

— Здравствуйте, люди добрые! На деньги ли, на мену ли, а дайте закурить. Подыхаем! Табачишко кончился.

Наши курители растряхнули свои кисеты да табакерки, шесть рук протянулось.

— Как нам на Коротайку попасть? — спрашивает их Петря.

— Чего проще! — показывает рыбак, который постарше. — Поезжайте вот в эту сторону, доедете верст через тридцать до тракторной дороги, а она вас сама приведет.

— И с чего вас сюда занесло? — удивляется другой. — Сюда от Воркуты дальше, чем до Коротайки…

Петря одним своим взглядом чуть не убил Зубатого: тот еще у Воркуты в эту сторону ехать присоветовал.

— Ой, беда! — сокрушался Зубатый. — Совсем мой ум кружил…

Отблагодарили мы рыбаков пачкой легкого табаку, а они отдарили нас свежей рыбой и разъехались всяк в свою сторону.

Верным путем ехать веселее. Начальница стала посмеиваться. Я песенки запела. Саша за куропатками, по кустам поглядывает. Сколько-то пострелял приносит двух куропаток, кладет мне на нарты.

— Разбойник ты, Сашка, — говорю я ему: — и самца и матку убил.

— Да под ружье попадет — разве спрашивают?

— Дурак ты, — говорю. — Детишек-то зачем обездолил? Пропадут ведь без матери. У нас в тундре закон: матку на яйцах и от малых детей не бьют. Каждую птицу в эту пору различают, казак али матка.

Подъехал к моим нартам Петря, едет рядом и говорит:

— Давно это дело было. От старинных людей я слыхал.

«В кожвинских лесах пошел один мужик лесовать, белку бить. Идет и видит: из-под дерева полк выбежал. А на лесине белка прыгала и упала. Волк пасть разинул и поймал белку.

Вот белка просит:

— Пусти меня, волк!

А волк говорит:

— Пущу. Только скажи: почему вам, белкам, всегда весело, а мне тоскливо?

Вот выпустил волк белку, а она с дерева и говорит:

— Ты, волк, всем вред делаешь — тебе и тоскливо. А мы зла никому не делаем и вреда никому не делаем, и нам всегда весело».

Помолчал Петря, а потом прибавил:

— Вот и мы, люди, так: кто вред делает, тому невесело.

И посмотрел на Зубатого пристальным взглядом.

Я спрашиваю:

— К чему ты это, Петря, говоришь?

А он вместо ответа погнал оленей и в сторону от меня отъехал. Поглядела и я на Зубатого: взгляд темный, злой, и видно, что ему тоскливо.

Тащить груженые нарты по талой земле оленям через силу было. Сами нарты не один пуд весят, да воз наложен шесть-семь пудов. Грузовые нарты всегда двое оленей волокут, а у нас олени слабые, пришлось по трое в нарты поставить. В легковые мы запрягли по пять да по шесть оленей, чтобы грузовых поторапливали.

Вот бедные грузовые и тащатся сзади со своим немалым возом. По лопаткам они резиновыми лямками опоясаны, а от лямок по подбрюху ремни ко грузовым нартам идут. К этим нартам еще грузовая упряжка на буксир взята, к тем — еще одна: так друг дружку за шею и тянут.

Без мала сутки мы проехали, а из комариного царства не выбились. Когда с высокого бугора увидали мы внизу черную ленту вдоль тундры, все закричали:

— Тракторная дорога!

Да тут и остановились. Широкий откос бугра порос кустистой шубницей. Кора у нее как у ивы, а лист как у ольхи, только толще и с нижней стороны беловатый; на верхушках веток какие-то шишки, а в них набился пушок вроде белой ваты, мягкий, как мех лисьей шубы. Потому ее и шубницей зовут.

Растет шубница кустисто, по многу отростков от каждого корня. Раскинется она