Мать Печора - Маремьяна Романовна Голубкова

нет ли где коренных пород?

Про коренные породы Ия Николаевна давно толковала: где они выходят из-под тундры, там и нефть искать надо. И говорила, что скорее всего их в речных берегах можно приметить.

Так и сделали — Сашу с Леонтьевым в лодке отправили, начальница берегом пошла, а я с аргишем поехала.

Началась у меня мука мученическая. Олени вовсе стали какие-то слабые да вялые. Идут, идут и лягут. На наше счастье, через сутки езды вдоль Сядей-Ю увидели мы на речном берегу два чума. Подъехали мы, спрашиваем старика, который собак отгонял:

— Кто здесь живет?

— Ненцы на едоме[32].

И хоть никто его не спрашивал, сам себя называет:

— Зовут меня Митрий, прозывают Большой Нос.

10

Митрий Большой Нос — громогласный человек: скажет слово — птица с места подымется, люди ото сна пробудятся. Вот и сейчас, настоящего утра еще не дождался, а орет у нашей палатки:

— Гости приезжие! Рыбу надо, дак берите!

Выглянула я из палатки и только сейчас разглядела Митрия. Маленьким его не назовешь: с крепкими, жилистыми руками, на редкость большим носом, широким лбом, густобровый, веселый, разговористый.

Он седой, сутулый, морщинистый, как и все старики. А присмотрелась вижу: весь он какой-то особенный. Волос у него и сед, да густ, как у молодого. Сутулость его — и та не от древности да слабости, а будто сильный мужик тяжкую ношу несет. А на лице в каждой морщинке смешинки.

Показывает мне Митрий рыбу у палатки — добрую пудовую щуку, трех щук поменьше, две большие пеляди и три чира.

— Свежие? — спрашиваю.

— Сейчас из воды. Еще трепещутся. Надо, дак берите.

А я вижу, что наша лодка подъехала к берегу, и говорю:

— Погоди, сейчас ребята подойдут.

Зашли на угор наши молодцы, от сна запухли, комарами в кровь разъедены. Как увидел Саша рыбу, руками всплеснул.

— Батюшки! Вот чудище-то! Бревно!..

— Бери, Романовна, — говорит Леонтьев. — Старик, почем рыба-то?

— Да два-то рубля за кило не дорого будет? — спрашивает он.

Набрали мы рыбы. Старик разговорился:

— В Русаках я, вверху Печоры, вырос. И сев засевал и пожни чистил. Пожни с кочками, с лесом, с кореньем. Лес высеку своими руками, клочье вырежу, коренье выдеру. Хозяин был крут человек, работать неволил. Поля у него сырые, корень растет. А я корень дотла вывел, землю глубоко пахал, в дождь не пахал, не боронил. Дак урожай сам-десят хозяин снял. Разжился он. А потом раскулачили его соседи. И не жалко. Больно лют, да крут, да жаден был.

Расплатился Леонтьев, и Митрий пошел в свой чум, на ногу легкий, поворотливый.

— К нам со старухой заходите, внуковья, — говорит он нам на прощание.

В тот же день пошли мы все вместе в чум Большого Носа. Чум у него большой, просторный, чистый. А семья — всего трое: он с женой да внучка.

— А внучка за морошкой ушла, — говорит жена Большого Носа, Степанида.

Степанида Митрию под пару: немалая собой, с виду дородная, по речи степенная, по обхождению приветливая. Оба со стариком рады-радешеньки свежим людям, не знают, чем угощать, чем потчевать. Степанида только что хлебы испекла, угощает нас рыбой всех сортов да чаем с мягким хлебом и все время одно слово твердит:

— Не обессудьте…

Оглядела я чум, вижу — в клетках прыгают криуки и кричат: «Крив-крив-крив…»

— Чего ты, Митрий, их запер? — спрашиваю.

А тот подходит ко клеткам и открывает их. Выскочили птички, попрыгали по чуму, крошек поклевали — да и на улицу.

— Чего ты их выпустил? — спрашиваю.

— Придут! Они свой дом знают. В чуме-то и без клетки живут, да вот от этого злодея берегу, — и показывает на большущего лохматого кота. Сибирской, — говорит, — породы, злодей. До птицы лют, уток лавливал, гуся давливал, у кречета из гнезда яйца воровал, никакой собаки в чум не пустит.

Кот был в самом деле страшный, встретишь такого в тундре — стороной обойдешь. Митрий говорил, что кот месяцами пропадает в тундре, за мышами и за птичками охотится…

Митрий и курил, и нюхал, и табак за щеку клал. Степанида только нюхала табак. Вот набьют они свои немаленькие носы, Митрий и заведет речь:

— Сын-то Иван в колхозе робит. Прошлый год ему премию дали, в Архангельск гостевать посылали. Младший сын Петрован на войну пошел. Вот я нонче один на все стороны: вот сетки тряси да вот дрова секи, да вот за грибами, да вот за ягодами, да вот туда-сюда. Старуха здоровьишком-то вовсе расшаталась. Говорю: «Всем болям не уверишь, которую и мимо обойти можно». А она — сегодня то, завтра другое болит… Как старая хоромина, скоро рассыплется, а там певунчики поют, ревунчики ревут, сухо дерево несут, занесут его в ухаб — не вынесут никак. Развяжет мене руки — на молодой женюсь. Дай-ка закурить, внучка.

Угощает его Ия Николаевна папиросами и спрашивает:

— А сколько тебе лет, дедушка?

— Девяносто пять годов, внучка. Бросовый человек…

— Рассказал бы, старик, как жил ты! — допытывается Леонтьев.

— Век долог, всячины полон, где тут рассказать. Девяносто пять годов живу — вина не пивал и не то что под судом, во свидетелях не бывал. Отец говаривал: «Чужое не бери, свое не оставляй — вот твой прямой закон». И еще говорил: «Мозгами пошире захватывай. С одной стороны кол не теши: не только про себя думай. Кому можешь, добро твори. Соседу добра не сделаешь — себе добра не сделаешь». Слушал я отца, и как по торной дороге шел…

Перед самой полуночью зову я Сашу и Леонтьева прогуляться.

— Вы, — говорю, — теперь поменьше спите: скоро круглое солнышко кончится, и сейчас оно к земле припадет. Скоро опять придут две сестры: утренняя заря — Марья да вечерняя — Дарья. Морошка вызрела — солнышко о полуночь с землей целуется.

Пошли мы на лужок у самого берега Сядей-Ю, выше чума Большого Носа. Саша уже привык к таким прогулкам и просит:

— Начинай, Романовна, лекцию.

— Сегодня, — говорю, — расскажу я тебе про наши травы, которые есть можно. Вот ты ходишь, охотничаешь, а, не приведи бог, заблудишься, без пути зайдешь, — ты ж среди пира с голоду ноги протянешь. Ну ладно, ягоды наши ты теперь знаешь: я тебе и рассказывала и показывала. А знаешь ли ты, что дорожного человека тундра летом одними травами прокормить может?

— Летом и комар бывает сыт, — поддакивает мне Леонтьев.

— Вот, — говорю я Саше, — в тундре цинга человека берет. А если ты почаще будешь жевать вот эту травку, цинга тебя не тронет.

И показываю ему на