Мать Печора - Маремьяна Романовна Голубкова

плот сплотим.

Начальница усмехается:

— Из чего это вы плот делать хотите?

— Из нарт, — говорит Леонтьев. — Александров нас отправлял, что говорил?! «Что хотите и как хотите делайте, а задание должно быть выполнено». Значит, нам обратная дорога закрыта.

— На замок закрыта, — соглашаюсь я.

— Я на фронте, — говорит Саша, — тоже не любил обратно ходить.

— Сядей-Ю вовсе близко, — твердит Михайло.

Начальница говорит:

— Раз назад нельзя, так и я вперед согласна. Только вы, мужчины, понимаете, за что беретесь?

И начинает подсчет:

— Вот, — говорит, — мы только сто километров искружили, а впереди, смотрите: река Сядей-Ю — добрых сто километров наберется, да Тар-Ю на нашем пути — пятнадцать-двадцать, да Коротайка до Сарамбая — почти двести, да Сарамбай — больше ста, да Талата — больше ста. Всего больше полтысячи километров. Теперь столько же на боковые пути, на ручьи да речки, прибавьте. Вот и тысяча.

— Кроме Сарамбая, нам везде вниз по воде плыть, — говорит Леонтьев. В стороны по ручьям, наверно, не очень далеко заходить будем, пешком можно. Надо осилить.

А начальница еще предостерегает.

— Всего, — говорит, — труднее последние двести километров по Сарамбаю и по Талате. Сарамбай, может быть, совсем сухой. Ты не бывал на нем? спрашивает она Михаилу.

Тот головой крутит.

— А если сухой Сарамбай, — говорит Ия Николаевна, — придется нам лодку бросать и всем пешком идти. И мало того — продукты, палатку, все снаряжение нести.

Подумали Леонтьев и Саша, друг на друга поглядели и говорят:

— Надо выдюжить.

Леонтьев успокаивает:

— Нам только Сарамбай пройти, а там все оставим и с одной меховщиной на Талату выскочим. В Талату пройдем — с Синькина носа за имуществом на оленях по первому ледку съездим.

На том и порешили.

Леонтьев рассчитывает:

— Лодка подымет тридцать пудов. Больше этого ничего и не возьмем. На этих заморышей больше пяти пудов не положишь. Значит, нам нужно взять шесть грузовых нарт. На шесть нарт — двенадцать оленей. Да в легковые: Петре — пять, Михайлу — пять, тебе, Романовна, — четыре хватит. Выходит, всего двадцать шесть оленей поедет. А у нас их двадцать девять. Трех — на пристяжку к слабым.

— Один вовсе больной, худа пособка, — говорит Михайло.

— Оставим здесь отдыхать. Татьяна посмотрит.

Решено было Татьяну с чумом не трогать с места. Михайлу мы брали провожать нас до Сядей-Ю, он должен был оттуда сразу же пешком воротиться, а Петря — оставаться у Сядей-Ю оленей пасти, пока Зубатый не приведет обратно беглых оленей.

И вот снова едем мы по тундре. Ведет наш аргиш на этот раз Михайло. Откуда-то у парня взялся и ум и толк; видим мы, что не худо он знает эти места, будто он тут и родился. Обменили парня да и только.

«Не иначе, — думаю, — раньше он Зубатого боялся…»

Долго ли, коротко ли мы карабкались — к какому-то разлогу приползли. Где-то под высоким стоячим кряжем издалека пошумливала не то речка, не то ручей.

Михайла начал выпрягать оленей. Пока грелись чайники, мы обошли стоячий кряж и спустились к берегу. Не развеселила нас долгожданная речка: добрый ручей больше этой реки. Тут же мы перешли по камушкам на другой берег, набрали там мелких сухих дровишек (мы их мелкотьем зовем) и вернулись к палатке, повесив головы. Думали мы, что по Сядей-Ю корабль пройдет, а тут и лодкой не проехать. Пешком иди — ноги не замочишь.

— Придется вниз по берегу ехать, — говорит Ия Николаевна, — через день-два, может, и лодку на воду спустим.

— Не надо вниз, — говорит Михайло, — тут большой заворот у реки. Прямо — десять верст, берегом — тридцать.

В дороге не начальница за главного, а ясовей. Посидели курители, кто курит, кто нюхает, — потолковали. А я хожу по тундре да брожу. Ягод, вижу, много будет, но еще не созрели. У брусники ягодка еще только-только в цветочке зародилась, у вороницы — с мелкую дробинку, у голубицы — с горошину. Одна морошка, на прямых своих сторожках[31] из пакулей красную головку показала.

«Скоро, — думаю, — морошечное время подойдет. Пойду я тогда по ягоды». Морошку брать — праздничная работа. На морошечники куропти налетят, гуси набегут, ворона и та прилетит. Ворона ни от чего не откажется, всякую пропасть жрет, а жирной да мясной никогда не бывает.

Когда переезжали мы Сядей-Ю, никто ноги не подмочил. Я смеюсь:

— Вот и я первый свой сухой переезд переехала. Не купалась и не тонула, а река сзади осталась.

Взялся Михайло за дело, без лишней разглядки прямой путь вел. А олени все больше сдавали. С великим трудом поднялись они на большой горб.

Отсюда нам виден был весь пятиверстный спуск с этого горба в разлог, где снова подбегала Сядей-Ю. Ну, а уж раз на гору поднялись, так и в подгорье спустились. Долго еще олени холмышки ногами перебирали да ноги заплетали, а все же доехали.

Первым делом побежали мы к реке. Глянули и сразу повеселели: Сядей-Ю текла в нешироком, зато глубоком плесе, — тут наша лодка пройдет.

9

Солнце в нашу летнюю пору как по широкой морской волне колышется. Скатывается оно с высокого волнового гребня, вот-вот, думаешь, за тундру нырнет… А оно еще остановится над землей на минуту между двумя волнами, словно раздумывается, и, не мешкая, в подъем на вторую волну всплывет. И снова свет солнечный по земле льется, а по речным заводям серебряные дорожки стелет.

Днем мы спустили лодку на воду и поехали вчетвером Сядей-Ю смотреть.

По песчаному берегу скакали серые длинноногие зуйки-побережники. Они вытягивали к нам востроносые головки на длинным шеях, вслушивались и осматривались: что за народ наехал в здешнее царство? Видно, не часто заплывают лодки в эти места. Рядом с зуйками прыгали и подлетывали вертлявые белогрудые, с черными шеями криуки и кричали: «Крив, крив, крив!»

Над ними кружились ласточки-кряжевницы. Летают они неровно, как с прискоком в воздухе, чивкают с присвистом. Показываю я на берег и говорю:

— Смотрите: не то что деревней — настоящим городом кряжевницы живут.

Весь обрыв берега изверчен да истыкан гнездами кряжевниц. Идут эти гнезда в глубь берега, как длинные туннели.

— Гляньте, — говорю, — у кряжевниц свое метро устроено.

Вышли мы на берег, забрались на обрыв. Весь песчаный берег был усыпан прошлогодними листьями и мелким хворостом. Ветер комаров от нас отогнал. Сидим мы как на именинах, радуемся редкому бескомарному часу.

Посидели, поговорили, поехали домой, ко своему брезентовому терему.

— Олени вовсе устали, — жалуется Михайло.

— Я на оленях больше не поеду, — говорит начальница. — Берегом пойду. Мне теперь уже поглядывать надо: