Мать Печора - Маремьяна Романовна Голубкова

траву дикого лука. Против домашнего лука он пониже и потоньше, а пользы в нем не меньше.

— А это вот, — показываю, — у нас зовут кислушки, а у вас в Москве щавель, его ты должен раньше знать. Он от цинги тоже первая подмога. А это борщовки — из них, как и из кислушек, можно борщ варить, да и так они вкусные.

А борщовки нам сами в руки просятся. Стоят они, высокие, нам до колен, толстые, как большой перст, прямые, как веретена. Лист у борщовки лапчатый, по краешкам зубчиками вырезан, шершавый, как иголочками покрыт. А наверху у него широкий белый цвет зонтиком раскинулся.

Срываю я пару борщовок и учу Сашу есть.

— Вот видишь, — говорю, — едят у борщовок не лист и не цвет, а стебель.

Облупила я со стебля кожицу полосками, даю Саше самое сердечко стебля.

А тот ест да хвалит.

— Что мяконько да сладенько, то каждому миленько, — смеюсь я. Только не каждый до него добраться может. Вот и тебе мало показать, а еще, наверное, расчавкать да в рот положить надо.

Показала я ему пучки, — в иных местах их еще дуделицами зовут: во всем на борщовки похожи, только стебель у них суставами скреплен, кожа красная, крепкая и горькая, а лист совсем гладкий. Очистил Саша одну пучку и откусить не может.

— Как дерево, — говорит, — и горькая.

— Мягонько да сладенько, — говорю, — только в молодости бывает. А в эту пору из пучек ребята у нас только дудки да свистульки делают. А еще по этим пучкам старики у нас лето примечают: коли в суставе, в самой середине, есть дырка — лето будет дождливое.

Показала я Саше семена вязеля-травы; они на горох похожи и в таких же пирожках живут. Показала на ближнем болоте траву белоголовку с мохнатой шерстистой шапочкой на вершинке. Показала молодые побеги на иве: их без кожицы тоже едят. Все, что знала, показала.

— Теперь, — говорю Саше, — можешь ты и без ружья пропитаться.

На обратном пути мы набрели в кустах на выводок чирака. Хотела я одного в руки взять, да и самец и матка стали биться со мной. Маленькие они, как и зуйки-побережники, а шуму да крику подняли, как стая чаек на морском берегу. Носятся они надо мной вверх да вниз и кричат так, что их крик сквозь уши идет:

«Чир-р-р, чир-р-р!»

А я, как малая, дразню их по-деревенски:

— У чирака яйца украли, сорок детей разорили…

И когда только они меня с разлету дважды в темя стукнули так, что в голове запело, бросила я свою забаву и отступилась.

Испекла я мягких белых хлебцев, выбросила плесневелый, старый хлеб, просушила подмоченные сухари, отсырелую крупу.

Леонтьев и Саша мастерили на берегу плот из нарт. Разобрали они нарты бережно, чтобы потом на Сарамбае сложить можно было. Из полозьев, копыльев, досок от настилов, на которых сидят, связали они какой-то несуразный плот.

А когда его сколотили, он двоих еще кое-как и держит, а третий ступит — ко дну идет. Пришлось потом на берег тащить.

— На что же все мы погрузимся? — спрашиваем мы друг друга.

Лодка едва могла поднять груз с одним человеком, а людям некуда и садиться.

К той беде еще одна пришла: чуть не на половину нашего маленького стада копытка напала. Ноги у оленей распухли, на опухолях ранки показались. Помочь мы ничем не могли — никакого верного лекарства от копытки не знаем.

Петря ходил от оленя к оленю и тяжело вздыхал. Приходит он как-то к Ие Николаевне:

— Смольная вода нужна.

И объяснил, что в своем колхозе он этим лекарством не раз копыточных оленей вылечивал. Смольную воду мы взяли, чтобы мочить в ней тобоки, тогда они в болотах не промокают. Отдала начальница Петре всю смольную воду.

— Только лечи, — говорит.

А лето красное катилось, как на колесах. Золотые деньки для работы проходили у нас в пути да в стоянках, далеко от Сарамбая. И присоветовал начальнице Леонтьев за любую цену купить у Большого Носа лодку и без оглядки ехать и ехать, а Петрю оставить с оленями.

11

Наградил нас Большой Нос такой лодкой, что песок и тот в ней не держится. Годов этой лодке, пожалуй, не меньше, чем самому хозяину.

Конопатили ее два дня, позатыкали большое дырье и начали грузиться. Груз в нее клали с выбором — все, что не мокнет: ящики с консервами, веревки, палатку, бидон с керосином, посуду, а сверху — меховую одежду и спальные мешки. Все остальное влезло в новую воркутинскую лодку.

Начальница наша собрала нас всех и по-хозяйски заговорила:

— Зубатого, — говорит, — ждать с оленями больше нельзя. Времени у нас в обрез, а работа еще не начиналась. Поэтому, — говорит, — мы оленей оставляем здесь с Петрей, а сами едем на лодках.

И наказывает Петре оленей стеречь да беречь, больных лечить, а как олени болеть перестанут да отдохнут — приезжать вместе с Михайлой на Сарамбай. А нам говорит:

— Путь нас ждет нелегкий. А уж раз мы на него решились, надо его одолеть. Любому из нас порой трудновато придется. Ну, да на то мы и большевики, чтобы трудностей не бояться и дела не страшиться. На фронте потяжелей, а люди советские уже три года эту тяжесть на своих плечах несут. А коли понадобится, так и еще три года вынесут, а на своем поставят.

Провожать нас вышли всеми семьями из обоих чумов. Большой Нос свою старуху Степаниду на берег вытащил. Внучка его принесла нам морошки. Пришел и Федор Лаптандер — хозяин другого чума, тоже с женой и со своим парнем. Петря стоит невеселый, темный.

Распростились они с нами, жмут нам руки.

— Комар-то вас заест, — говорит Большой Нос. — Девяносто пять годов на свете живу, а такого комара не видал.

— Вода сухая, — говорит Федор Лаптандер, — беда, намаетесь.

Митриеву лодку повел Леонтьев, а воркутинскую — Саша. Обе лодки сидели в воде грузно, вровень с бортами.

— Что ж, — говорю, — нам с тобой, Ия Николаевна, видно, до самого моря бережничать придется.

И пошли мы с ней тем же правым берегом, на котором стояли. Помахали нам ненцы руками, платками, шапками да скоро и из глаз потерялись.

С первого шага не повезло ребятам — река пошла мелистая да каменистая. Пришлось Саше с Леонтьевым бурлачить, через мели да пески лодки волоком волочить. А оба они с больными, поврежденными на фронте руками, у обоих кости ломаны.

Вот они с лодками маются, а мы их на берегу ждем.