Откровение в Галисии - Долорес Редондо

переулок, не дожидаясь, пока приблизится патрульная машина. Гвардеец заговорил, лишь когда они сели в автомобиль:

— Как ты?

Мануэль удивленно повернулся к своему спутнику. Ногейра впервые обратился к нему на «ты». Ортигоса потянулся было рукой к уху, которое начало гореть, но решил не трогать его.

— Все хорошо.

— Как рука? — И лейтенант махнул в сторону кулака, который писатель все еще сжимал.

— Немного опухла, не страшно.

Гвардеец ударил руками по рулевому колесу и воскликнул:

— Отлично же ты ему врезал!

Мануэль кивнул. Он медленно выдохнул, явственно ощущая, как напряжение медленно покидает тело.

— Прекрасный удар! — снова восторженно повторил Ногейра. — А сейчас нам нужно чего-нибудь выпить. Не знаю, как тебе, а мне это совершенно необходимо.

— Отличная идея, — ответил Ортигоса. Его все еще трясло.

* * *

Они проскользнули под наполовину закрытые рольставни какого-то бара. Почти все освещение в зале было выключено, перевернутые стулья водружены на столы. За стойкой мужчина средних лет смотрел бокс по телевизору и время от времени наполнял стаканы двух бодро прикладывавшихся к алкоголю посетителей и еще одного парня, явно страдавшего игровой зависимостью: тот скармливал монеты автомату все то время, что лейтенант с писателем пробыли в заведении.

Мануэль и Ногейра сделали по паре глотков у стойки, затем гвардеец указал на столик в глубине зала, рядом с дверью в туалет. В том углу сильно пахло хлоркой. Писатель начал пьянеть. Пульсирующая боль в руке несколько стихла, но кисть сильно опухла. Лейтенант с каждым глотком становился все спокойнее.

— Очень сожалею о том, что произошло, — сказал он официальным тоном.

Ортигоса в смятении поглядел на спутника:

— Ты про то, что случилось на улице?

— Да.

Мануэль покачал головой:

— Ты в этом не виноват.

— Виноват. Как и все, кто рассуждает так же, как те ублюдки.

Писатель серьезно кивнул:

— Зато теперь ты понял.

— Мне жаль, — снова повторил гвардеец. — Уж не знаю, почему я так думал. Как-то само собой вышло, — с видом философа пояснил он.

— Ты пьян, — улыбнулся Ортигоса.

Лейтенант нахмурился и выставил вперед палец, указывая им на Мануэля.

— Да, я немного принял, но осознаю, что говорю. Я ошибся в тебе. А когда совершаешь промах, самое меньшее, что можно сделать, — это признать его.

Писатель серьезно смотрел на гвардейца, размышляя, насколько искренне тот говорит.

— Я правда не знаю, почему так получилось. У меня нет причин ненавидеть педиков.

— Гомосексуалов, — поправил лейтенанта Ортигоса.

— Гомосексуалов, — согласился Ногейра. — Ты прав. Понимаешь, о чем я? У нас сложился какой-то извращенный образ мыслей. Ты сидишь в баре, пьешь кофе, как любой нормальный человек. Почему я должен думать о твоей нетрадиционной ориентации?

— А если ты о ней вспомнишь, что тогда?

— Знаешь, глядя на тебя, и не подумаешь, что ты…

— И тем не менее. Я гомосексуал. С рождения. И дело не в том, видно по мне это или нет.

Лейтенант встрепенулся и развел руками.

— Черт, как с вами, педиками, трудно разговаривать! Я всего лишь хотел сказать, что ты отличный парень и что я был не прав. — Лицо Ногейры снова стало серьезным. — Я прощу прощения за свое поведение. А также за всех ублюдков, которые и понятия не имеют, что ты за человек.

Мануэль кивнул и улыбнулся неловким попыткам извиниться. Он поднял стакан, желая положить конец разговору о гомофобии.

— Предлагаю за это выпить.

Гвардеец сделал глоток, не отрывая взгляда от собеседника.

— Теперь, Ортигоса, когда я знаю, что ты не какой-то там мерзкий гомик, я кое-что тебе скажу.

Писатель медленно кивнул, не нарушая молчания.

— Иногда мы начинаем осуждать кого-то, даже не попытавшись узнать его поближе. Не мне кого-то упрекать в этом, ведь я только что сам признался, что был слеп. Скажу лишь, что не такой уж я дрянной человек.

— Послушай, Ногейра…

— Нет, я еще не закончил. Вчера ты сказал, что я — бесчувственный пень, садист, который радуется, когда кто-то страдает.

— Это просто слова…

— Ты не ошибся. Я ненавижу семейство де Давила. Едва проснувшись, я начинаю проклинать их и продолжаю делать это, пока не лягу спать. И даже умирая, буду поминать их недобрым словом.

Мануэль молча смотрел на лейтенанта. Затем он сделал жест бармену. Тот подошел и снова наполнил их стаканы.

— Оставьте нам бутылку, — попросил писатель.

Бармен начал было протестовать, но Ортигоса сунул ему в руку пару банкнот, и мужчина средних лет растворился в темноте.

— Мой отец тоже был гвардейцем. Однажды дождливой ночью на железнодорожном переезде недалеко отсюда произошла авария. Отец был одним из первых, кто прибыл на место происшествия. Он помогал пострадавшим выбраться из автомобиля, когда его сбил поезд. Отец погиб мгновенно. Мать осталась вдовой с тремя детьми на руках, я был старшим.

— Сожалею… — прошептал Мануэль.

Ногейра медленно кивнул, принимая соболезнования с таким видом, будто его родитель погиб недавно.

— Раньше система работала иначе. Выплаты, полагавшиеся нам после смерти отца, оказались слишком малы, на них нельзя было прожить. Мать отлично шила, поэтому вскоре устроилась на работу в поместье.

— В Ас Грилейрас?

Лейтенант с мрачным видом кивнул.

— В те времена сеньорам вроде маркизы постоянно требовались обновки: то повседневное платье им захочется, то наряд для очередного праздника… Очень скоро мать начала шить и для других богатых дам и через какое-то время уже зарабатывала больше, чем когда-то отец. Однажды она отправилась в поместье, чтобы отнести маркизе наряды для примерки. Иногда мама брала с собой нас, и мы ждали снаружи и играли — именно поэтому я так хорошо знаю сад, ведь мы с братьями провели там немало времени. Но в тот день мама пошла одна…

Писатель вспомнил, как был удивлен, когда в ответ на его восхищенный рассказ о саде Ногейра сказал: «Он чудесен».

— Но маркизы дома не оказалось. Никого не было, кроме ее мужа, сорокалетнего мачо, редкостного самовлюбленного подонка. — Ногейра плотно сжал губы, так что они превратились в злобную гримасу. — Я играл в футбол на улице, разбил коленку и вернулся домой. Вошел в ванну и увидел маму. Она стояла в измятом и порванном платье, кое-как подхваченном ремнем, и по ее ногам текла кровь, смешиваясь с водой. Я решил, что мать умирает.

Мануэль зажмурился, пытаясь избавиться от картины, которая живо встала перед его глазами.

— Мне тогда было десять. Мама заставила меня поклясться, что я никому ничего не расскажу. Я помог ей добраться до постели, и она не вставала больше недели. Я заботился о ней и о младших братьях, еще слишком маленьких, чтобы понимать, что происходит.

— Господи, Ногейра… — прошептал Мануэль. — Ты был