Миазмы. Трактат о сопротивлении материалов - Флавиус Арделян

class="p1">Он взял священника за руку, провел на несколько шагов в тень улицы, пронизанную тут и там отблесками лунного света, отраженными от окон. Два друга сели на крылечко.

– Что ты знаешь про остальных? – спросил Сарбан.

– Про Картена – то же, что и ты, – сказал Аламбик. – Печет хорошие бублики и плохой хлеб в Медии. Но лавка у него рядом с мясницкими, а меня там не любят, так что я редко хожу в гости.

– И да защитят святые того, кто наведается в Прими! – со смехом заметил Сарбан.

Аптекарь кивнул с горькой улыбкой.

– А Берти покинул город вскоре после тебя, но отправился ко Двору, вроде бы учиться. Даже не знаю, как об этом рассказать… в общем, до меня дошли слухи, что его видели на поле боя где-то за Слезами Тапала лет десять назад, но все выдумки, что донеслись до Альрауны, слишком тревожили, чтобы их можно было принять за чистую монету. Здесь некоторые способны разглядеть очертания святых в пятнах от мочи.

Священник рассмеялся.

– Да… – проговорил он. – Здесь когда-то было наше место.

Вынул из нагрудного кармана трубку, лениво набил табаком и раскурил. Затянулся. Выдохнул. В облаке дыма на миг проступил целый мир.

– Я и не думал, что ты вернешься, – сказал Аламбик.

Священник вздохнул и сказал, что сам об этом не думал, но здесь же их место, верно? И Аламбик кивнул, дескать, оно самое. Так они сидели некоторое время, думая каждый о своем, слушая доносившийся со второго этажа неподалеку усталый голос: мать тщетно пыталась уговорить невыспавшуюся дочь лечь в постель, наверняка страшась, что этот наказ может стать ее приговором.

– Совет старейшин предполагает, что готовится некая конфронтация, диспут, – сказал Сарбан. – А Городской совет в это же время отправил весточку ко Двору – быть может, оттуда пришлют докторов. Это стало бы серьезным ударом по Городскому совету, Аламбик, и еще более серьезным унижением для Совета старейшин. Но пострадали уже четыре девицы… и ни ты, ни я, ни Кунрат… Крум, пусть он и старается изо всех сил, мало что может… никто из нас толком не знает, как быть. Мы все бессильны.

Аламбик знал, что девушкам можно помочь, ибо все зло Мира можно изгнать, исцелить все болезни, уничтожить старость и смерть, просто еще никто не понял, как именно. Он решил, что благоразумнее молчать, ведь из Альрауны ушел Барсан, а вернулся Сарбан, ушел бедовый юнец, вернулся приходской священник, и поди знай, можно ли довериться старому другу и рассказать, что кое-кто продолжает тайком дело отца, навлекшего на себя такую хулу.

– Я пришел, чтобы кое о чем тебя попросить, – проговорил Аламбик.

– Спрашивай о чем угодно, – сказал Сарбан.

– Мне нужен экземпляр «Скырбы святого Тауша». Она должна быть у тебя или в церковной библиотеке, или…

– Конечно, она у меня есть, – сказал священник. – Пойдем со мной.

Оба встали, стряхнули пепел, сплюнули табак, откашлялись и направились в приходской дом, а усталая мать и заплаканная дочь остались, где и были.

Когда Сарбан вынес фолиант в черной коже (Аламбик ждал на улице, спиной к теплому ветерку, сгорая от любопытства), он обнаружил, что аптекарь с потерянным видом разглядывает оранжерею Игнаца.

– Да, – сказал Сарбан, передавая книгу старому другу, – из-за него меня сегодня разорвали на части. Но он не знает, мне не хватило духу ему рассказать. Мне его жалко.

Аламбик покачал головой и сказал лишь одно:

– Ты хороший человек.

Они горько улыбнулись друг другу. Обошлись без пожеланий напоследок; священник поднялся в дом, Аламбик направился через церковный двор, прижимая к груди «Скырбу святого с красной веревкой».

Ночные изыскания прерывались краткими минутами беспокойного сна, полного причудливых видений: как будто у него получились гомункулы с гладкой кожей, здоровыми конечностями, красивыми лицами, но всякий раз он обнаруживал их останки на столе, обглоданные острыми зубками крыс, шуршавших внутри стен день за днем, ночь за ночью. Он просыпался в поту, ощупывал стену возле рабочего стола и вновь раскуривал трубку, чтобы углубиться в скырбы святого, в дневники постаревшего отца, которые время от времени казались всего лишь записками сумасшедшего, а не записями ученого-алхимика. Последнее ночное сновидение оказалось другим и закончилось резко: он в ярости швырнул гомункула о дверь, и раздался стук, грохот по ту сторону толстых досок, затем Аламбик вскочил, не до конца проснувшись, ринулся к входной двери и уставился поверх головы и плеч того, кто его разбудил, кто бы это ни был, увидел толпу, собравшуюся вокруг высокого постамента, а над мэтрэгунцами – девушку, которая то ли витала, то ли болталась над скопищем, одетая в ночную сорочку, прицепленную к протянутой руке святого Тауша, который отводил взор.

Философ побежал к собравшимся, ничего не понимая, и с каждым шагом его настигала болезненная реальность.

– Она мертвая? Живая? – слышалось вокруг, но он не смел задать тот же вопрос, он не мог, и потому пробирался сквозь толпу, напряженно вытянув шею, глядя в небо. Ночнушка девицы была обернута вокруг руки изваяния, ее ноги – целиком выставлены на всеобщее обозрение.

– Кто-нибудь, снимите ее! – кричали женщины. – Пусть ее снимут, пока не…

Но никто ничего не успел сделать, потому что на церковном дворе раздался леденящий душу вопль матери, который святые за кулисами мира берегут именно для подобных моментов. Толпа рассеялась, и женщина ринулась вперед, воздев руки к небесам, где как будто парила ее дочь. Аламбик затрепетал и отвернулся, встретился взглядом с Хальбером Крумом, у которого было такое же испуганное, бледное, постаревшее за ночь лицо, каким аптекарю мнилось его собственное. Он прошел мимо лекаря, ничего не говоря, и вошел в аптеку. За его спиной девушку сняли с изваяния, все плакали и кричали.

– Живая?

– Дышит!

– Дышит?

– Да!

– Не просыпается!

Аламбик услышал вдалеке, как спящую бьют по щекам.

– Не просыпается! Не просыпается! – кричали снова и снова; Аламбик ничего не видел.

– Не просыпается! – ей отвешивали пощечину за пощечиной; Аламбик шел вперед, как слепой.

Захлопнув дверь, аптекарь ее запер, рухнул на пол и заплакал. Бомбаст подошел к нему и слизал слезы с лица. Он плакал еще долго после того, как слезы закончились, и Бомбасту уже нечего было слизывать.

* * *

Остаток дня он провел взаперти, не обращая внимания на частые стуки в дверь и окно аптеки. Как будто ничто больше в Альрауне не имело значения, ничто в городе не существовало на протяжении тех часов, пока Аламбик погружался, вдохнув побольше воздуха, в глубокий и холодный океан страниц, которые видел перед собой. Пламя трепетало в камине, вынуждая