Миазмы. Трактат о сопротивлении материалов - Флавиус Арделян

буквы и странные символы танцевать. У него начали уставать глаза, очки затерялись где-то среди книжных завалов, под вросшими в деревянную столешницу кожаными обложками, под могучими дюнами расплавленного воска. Скырбы святого он бережно водрузил на подставку слева, а справа простирался хаос из тетрадей старого алхимика. Изучая содержимое дневников, Аламбик обнаружил кое-где пропуски. Заметить их было непросто, поскольку кто-то, искусно орудуя тонким лезвием, вырезал страницы прямо по шву. Молодой алхимик никак не мог сообразить, в чем смысл пропущенных фрагментов, ведь оставшиеся страницы как будто извергали непотревоженный, непрерывный поток тайн разворот за разворотом, словно ничего не пропало, и на самом деле какая-то совершенно иная книга пробралась в отцовские дневники, откуда ее аккуратно извлекли. Он то и дело цепенел на долгие минуты, – не такие минуты, как те, что человек проживает каждый день, – думая о сокровенной книге, которую теперь спрятали неведомо где в Мире. Аламбик и не надеялся, что исчезнувшие страницы укрыты где-то в доме, например, в старой мастерской. Он вздыхал, хмурился и читал дневники дальше, усердно листая. Лишь однажды прервался, чтобы съесть кусок старого сыра и калач, найденный в кладовке, запивая вином из графина. Пока шарил по полкам, почувствовал резкий запах и, поднеся лампу ближе к стенам, увидел на них зеленоватый слизистый налет. Плесень словно высосала из лампы весь свет, и аптекарь содрогнулся. Закрыл кладовую и вознамерился перекусить. Подозвал пса, что-то ему сказал; Бомбаст ответил томным взглядом, какой бывает лишь у собаки, сомлевшей у камина, а потом Аламбик вернулся к рабочему столу.

Он был знаком со скырбами Тауша, довольно часто в отдельно взятом доме обнаруживался дурно напечатанный экземпляр страстей святого из Гайстерштата, ставшего отшельником, после – святым Мандрагоры, а затем вновь отшельником. Священники не поощряли чтение скырб, а пожилые горожанки, игнорируя их советы, рекомендовали три Вспоминания до чтения и еще три – после, ибо без них, по слухам, дом наполнялся тенями и по углам начинали шебаршить крысы. Аламбик, отбросив детские суеверия, читал книгу, как любую другую. Но все же, вопреки собственной воле, не единожды отрывал взгляд от страниц, привлеченный смутными шумами вокруг себя, внутри стен – философ списал их на усталость, тревогу и Бомбаста, который, так уж вышло, куда-то запропастился несколько часов назад.

Больше всего Аламбика впечатлило кое-что столь же загадочное, как исчезнувшие страницы отцовских дневников. Ближе к концу книги, напечатанной в Медии в начале эпохи Третьего града, философ обнаружил приложение, в котором говорилось о монастыре на горе возле города, воздвигнутом, как было написано, давным-давно, еще до возникновения Медии и Инфими, в те времена, когда Альрауна состояла только из Прими и жили там другие люди – старые мэтрэгунцы. Но эту цитадель уединения и одиночества построили не горожане, а странствующие монахи, которые по неведомым причинам выбрали скромную гору для Вспоминаний, а в конце концов сделали ее местом упокоения старых костей. В тексте, содержащем сноску, которая обращала внимание на тот факт, что ничто из написанного не является достоверным, а представляет собой лишь собрание слухов и сплетен, находящихся на грани превращения в мифы, говорилось, что святой Тауш, уставший после битвы, в которой он загнал Великую Лярву под землю, взошел на гору и больше не вернулся. Якобы раньше здесь находился монастырь святых из Альбарены, ставший монастырем Святого Тауша, защитника стен Альрауны и хранителя тайн, бытующих в городе, под и над ним.

Миф. Аламбик об этом часто слышал, но никто по-настоящему не верил, что на той невысокой, скошенной с одной стороны горе, в которую Альрауна воткнула края своих стен, существовало каменное строение, где святой Тауш, вместе с несколькими десятками монахов из легенды, якобы нашел свой конец в тишине, занятый Вспоминаниями. Более того, обойдя все тропки среди деревьев и валунов, любой бы понял, что на горе вообще нет никаких потаенных монастырей. Существование или несуществование таушевской обители, активно обсуждавшееся в начале расширения Альрауны, было выдумкой (или истиной?), породившей волну недоверия ко всему тексту, обнаруженному в 36 году эпохи Третьего града. Если монастыря не существует, говорили многие, то и деяний, скырб и страстей Тауша никогда не было, и все они – лишь измышления, необходимые для того, чтобы воздвигнуть стены вокруг людей, объединенных вопреки собственной воле временем и испытаниями. Говорили, что таушисты интерпретировали в мифе каждую букву и продвигали его, настаивая на существовании монастыря. Насколько было известно Аламбику, последний таушист умер около семидесяти лет назад, попав под телегу где-то на краю площади Анелиды. Никто больше не воспринимал историю Тауша как реальную, хотя почти все горожане ее знали, как и то, что Тауш – это изваяние на постаменте, которое отводит взгляд от чего-то неведомого, просто люди больше не верили, что именно Тауш основал Альрауну на руинах битвы со злом, как не верили жители Прими и в то, что действительно ведут свой род от мэтрэгуны – впрочем, они не сомневались, что имеют иные корни, пусть даже и не растительные, чем жители Медии и Инфими. Люди глупы, подумал Аламбик, и поздним вечером поймал себя на том, что углубляется в таушистские вопросы, записывая на полях отцовского дневника:

Где находится монастырь?

Что он скрывает?

Потом он поднял глаза и взглянул на портрет старого аптекаря над камином; отцовское лицо было таким, как до визита ночного гостя – ясным, безмятежным, с любознательным взглядом. Аламбик сделал пометку:

Какую цель преследовал отец?

Затем, вспомнив про шесть Вспоминаний на час чтения, он оторвал уголок листа, на котором записал эти строки, и, не слишком задумываясь о том, что делает, а потому и не осуждая себя чересчур строго, положил бумажку на язык, смочил слюной, прожевал и проглотил. Тьма снаружи делалась все обширнее; похолодало. Аламбик поменял свечи, сморщил нос, проходя мимо заплесневелой кладовой, а потом вернулся к отцовским дневникам.

Он неутомимо искал что-нибудь, что угодно, в последней тетради старика, в твердой кожаной обложке коричневого цвета, с еще большим количеством аккуратно вырезанных из корешка страниц, с куда более неряшливым почерком и неразборчивыми рисунками. Если бы Аламбик не знал наверняка, он бы без колебаний заявил, что чье-то чужое перо покрыло страницы каракулями, а отец вообще ни при чем. Но он знал, что это дело отцовских рук, потому что не раз видел, как тот ходил по дому с очередной тетрадью под мышкой, сдержанно жестикулируя и шепча что-то себе под нос, и изреченные слова терялись в густой белой бороде, которая росла со второго дня после возвращения из леса. На рисунки