Миазмы. Трактат о сопротивлении материалов - Флавиус Арделян

выпуская дым, плотный и черный, как мазут.

– Ну чего, – спросил парнишка, – закончилась служба?

И погасил окурок носком ботинка.

– Закончилась, – подтвердил Аламбик, – твоя хозяйка скоро вернется. А хозяин где?

– Разносит по соседям бесплатные рогалики, делает доброе дело.

– Кто с девицей?

– Одна девушка, – сказал парнишка, протягивая ладонь, – но мне велено никого не пускать.

– Тогда все просто, – сказал Аламбик, стукнув по ладони тростью. – Никого и не было.

Аптекарь прошел мимо подмастерья в дом, миновал пекарню и коридор. Поднялся по ступенькам и вошел в комнату девушки, рядом с кроватью которой сидела на табурете светловолосая незнакомка и вязала крючком. Они посмотрели друг на друга, и блондинка со вздохом сообщила, что ему здесь нечего делать. Аламбик, не отвечая, подошел к ложу спящей.

– Я знаю, кто вы такой, – сказала девушка. – Если придут хозяева, буду кричать. Я обязана кричать.

Аламбик по-прежнему не отвечал. Его взгляд скользил по коже спящей, которая стала будто бы еще бледнее, выискивая красные точки там, где присасывались пиявки Кунрата. В спальне было очень холодно, вольготно гуляли сквозняки, и Аламбик, который вечно сомневался в своей способности контролировать гнев, ненавидел Альгора Кунрата в тот день и час, ощущая холод и обоняя вонь дерьма.

– Пожалуйста, уходите! – взмолилась блондинка.

Аптекарь огляделся по сторонам, потом повернулся к ней и спросил, боится ли она. Кому-то могло бы показаться, что он спрашивает, боится ли она самого философа, но оба понимали, что речь о другом, и девушка ответила, что да, боится, а потом спросила, получится ли у мастера исцелить ее подругу.

– Мастер? – переспросил Аламбик.

– У Альгора Кунрата, – тихо уточнила девушка, и аптекарь увидел на ее лице печать бессонницы, узрел усталость, притаившуюся в складках воспаленных век, почувствовал изнеможение, свинцовым венцом вынуждавшее ее скорбно клонить голову; Аламбику больше всего на свете захотелось, чтобы эта девушка смогла спокойно выспаться – возможно, он хотел этого сильней, чем чтобы спящая проснулась.

– Да, – сказал он, – мастер Кунрат ее исцелит.

Потом философ вышел из комнаты, дома, сонного мира и даже из себя, помчался в аптеку с единственной мыслью: отыскать отцовские страницы, на которых говорилось о спящих девах. Он подозревал, что лишь одно лекарство способно пробудить дочь булочника, и одновременно боялся, что не сумеет его приготовить – ужасна участь быть единственным в Прими, Медии и Инфими, кто знает и вместе с тем не знает, как победить недуг. С каждым шагом он чувствовал, как город позади извивается, словно разрубленный пополам дождевой червяк.

Он накинулся на дневники старика; провел всю ночь между переплетами из кожи, забывая, что читает, как будто вновь переживая те времена, когда отец рассказывал сказки в лаборатории, тайно унаследованной Аламбиком-младшим. Страницы двадцати семи тетрадей могли бы рассказать слишком многое (немногим) и совсем ничего (большинству). Когда Аламбику мерещилось, что он читает о реальном эпизоде из повседневной жизни некоего алхимика, город внезапно переворачивался вверх тормашками и солнце с луной пожимали друг другу руки; бывали и моменты, когда он почти убеждался, что понял, что совершенно точно вот здесь, да, прямо здесь таится рецепт действенного дистиллята, или что поиски ведут, да-да, к панацее, как вдруг алхимические описания уступали место банальному и подробному рассказу о двух таксах, родителях Бомбаста, и автор с экстатическим любовным пылом пускался в рассуждения о подпалинах (которые старый алхимик считал божественными эманациями). Аламбик поднял глаза и поискал своего пса, но его не было рядом. Он продолжил листать дневники, убежденный, что решение должно быть в них.

Это, как понимал Аламбик, должно было стать для него пробным камнем, поворотным моментом в жизни Альрауны, и еще таким моментом, который прорастет, как сорняк, в воспоминания о тех неповторимых и незабываемых неделях, на протяжении коих отец, с которым он всегда был близок, стал другим человеком. Все началось с визита, который Аламбик отлично помнил – визита, который преобразил его отца и погрузил в долину тишины и меланхолии; единственного тайного ночного визита человека, которого маленький Аламбик никогда не видел в Прими. Встреча прошла за закрытыми дверями и закончилась на следующий день, после восхода солнца. Из-за двери мужчина вышел один; сонный Аламбик увидел его, с трудом разомкнув веки. Никогда больше он не узрит ни этого гостя, ни своего отца, которого в той комнате каким-то образом подменили на хмурого, отрешенного, молчаливого, одержимого мужчину, вечно склоненного над своими тетрадями и погружающегося все глубже в свой Азот. И когда перед тем, как испустить дух, старик вложил эти двадцать семь тетрадей в руки юного Аламбика, сказав, что это не все, что прочие у святого Тауша, Аламбик не сомневался, что слышит отцовский предсмертный бред.

Аламбик вышел из дома и повернулся к горе за городом, где рос темный и обширный лес, куда отец после визита незнакомца часто уходил со свертком из шкур, а возвращался на следующий день с пустыми руками, измученный, не узнавая ни себя, ни собственного сына, падал в кровать и спал беспробудным сном двое суток. Аламбик смотрел на этот лес, как делал всю свою жизнь, думая, что некая часть отца осталась там, зацепившись за ветви и кусты; он однажды эту часть разыщет и будет ее беречь.

Через несколько часов он заметил силуэт, ожидающий у подножия статуи святого Тауша, притаившийся в тени церковных стен. Улицы опустели, округ Прими погрузился в тишину, и лишь на платформах кое-где слышались торопливые шаги, но прислушиваться к ним считалось дурным тоном. Из тени постамента вышел мужчина, и Аламбик узнал Хальбера Крума. Направился к нему, и Бомбаст начал лаять.

– Аламбик, дружище! – приветствовал его Крум. – Какой-то пациент не дает тебе спать глубокой ночью?

– Нет, – ответил философ. – Всего лишь глоток чистого воздуха. Вышел прогуляться, чтобы разогнать туман в голове. Пойдем ко мне!

Он зажег свечи, и пламя разбилось на сотни крошечных шариков, отраженных в пузырьках с порошками и тинктурами, чаями, кореньями, камешками. Крум прошелся взглядом по склянкам, а пальцами – по длинной спине Бомбаста. Аламбик налил лекарю вина из хрустального графина.

– Я был у девицы, Аламбик.

Затем тишина, внутри них и снаружи; взгляды в пол – Бомбаст спал, и установившееся между мужчинами молчание колыхалось в убаюкивающем ритме его сопения.

– Что думаешь? – спросил Аламбик.

– А это важно? – вопросом на вопрос ответил Крум.

Аламбик отлично понял намек лекаря: их мнение выслушают, но проигнорируют. Городской совет терпел обоих, как смирялся и с существованием анахронизма в виде Совета старейшин, но в то же время старательно внедрял в Альрауне свои новшества, выжидая, пока умрут