Миазмы. Трактат о сопротивлении материалов - Флавиус Арделян

Мадамы, повелительницы плотских утех из Инфими. Аламбик изучил сосуд, затем наклонился и вынул из-под прилавка деревянную шкатулку, в которой хранил снадобья для Мадамы. Они были действенными, аптекарь в этом не сомневался, хотя уже давно не проверял их на себе. Так или иначе, они выполняли поставленную задачу: наполняли алой кровью трепетные срамные уста девушек из заведения Мадамы, охмуряли их любовные бугорки, наделяли силой и неутомимостью большие и малые срамные уды мужчин, заплутавших в третьем округе телом и душой в поисках сладострастия.

Мадама все взяла и спрятала в своем обширном декольте. Затем ни с того ни с сего спросила, правду ли говорят. Аламбик, хотя и понимал, о чем речь, спросил, что она имеет в виду.

– Юница, – сказала Мадама, – дочь булочника из этого вашего Прими. Как бишь его звать?

– Гундиш.

– Точно, дочь Гундиша.

Аламбик понятия не имел, о чем успели разболтать с того момента, как он вышел из булочной. Он все это время провел, уткнувшись носом в отцовские записи, искал что-нибудь, что угодно (намек на давно забытый сон), но женщина не дала ему шанса сосредоточиться на своих мыслях, опять спросив, правда ли это – да или нет?

– Правда, – сказал Аламбик.

– Ну так что, она проснется?

– Не знаю, Мадама, я пока что в неведении.

– Кунрат знает?

– Я не знаю, о чем знает Кунрат, – ответил Аламбик, и женщина поинтересовалась:

– А знаешь, что знаю я?

– Что, Мадама?

– Я знаю, что Альгору Кунрату не помешали бы кое-какие из твоих мазей. Мои девочки так говорят.

И она рассмеялась – смех был прерывистый, хриплый от неимоверного количества табака, гашиша, опиума и поди знай какого еще дурмана, в облаках коего престарелая матрона витала в стенах своих борделей. Аламбик вежливо улыбнулся. Опустил глаза. Увидел склянку и осознал, что у него теперь есть дела поважнее: маленькие люди могли подождать, а дочь Гундиша – нет.

– Мне это больше не понадобится, – сказал он, кивком указывая на смешанное семя юношей и старых хрычей.

Мадама посмотрела на него изумленно, пожала плечами, забрала склянку и, вынув пробку, сказала:

– Ну, мы договорились не задавать вопросов, так что я и не задаю. Но негоже добру пропадать.

С этими словами она вылила содержимое себе в глотку, шумно облизнулась и послала философу еще один воздушный поцелуй, тухлый и кислый, прежде чем повернуться и направиться к выходу.

Через несколько часов Аламбику приснилось, что он тщетно пытается пробудить отца от глубокого сна, ударяя изо всех сил кулаками в его широкую грудь, а в это же время в нескольких кварталах от него подмастерье булочника выскользнул через заднюю дверь пекарни, чтобы докурить сигарету, начатую раньше и погашенную тайком. Вдыхая горьковатую сухость, поглядывая то на пестрое небо, то на влажную пыль, парнишка увидел связку крыс, аккуратно притороченную к нижней ветке дерева перед ним, примерно на высоте поднятой руки, в двух футах под окном девицы. Он смотрел на трупики, озаренные лунным светом, пока горячий пепел сигареты не обжег губы. Отец Аламбика в его сне никак не просыпался.

* * *

Со своего места он видел целиком храм, наполненный плотью и духом Альрауны; добродетельные горожане и негодяи – все пришли послушать Сарбана тем утром, когда Аламбик проснулся с отчетливым ощущением, что в доме он не один. Осмотрелся как следует, проверил всю аптеку, даже под кровать заглянул, обнаружив лишь Бомбаста и пыль, однако ощущение его не покинуло ни когда он вышел наружу, ни теперь, в окружении суетливых прихожан, за которыми Аламбик внимательно следил. Даже булочница пришла, чтобы со слезами на глазах жаловаться на судьбу женщинам, оказавшимся рядом, тоже заплаканным, сжимая напряженными пальцами скамейку, сглатывая рыдания, чтобы не рассердить священника. Шепоты витали над собравшимися, как болезнетворные миазмы, бубоны сплетен лопались на губах то одной женщины, то другой, то одного мужчины, то другого, но были они слишком далеко, чтобы прыснуть гноем в уши Аламбика. Впереди сидел Бунте, седой и стройный, посматривая на дочь, которая с сонным видом положила голову на мягкую грудь старухи (Виктории? Валерии?). Аламбик, наблюдая со стороны, мысленно призывал ее задремать, закрыть глаза и заснуть, опасаясь, что это будет последний спокойный сон перед приливом страха, паники и безумия. Философ поискал взглядом Сарбана в толпе, но тот еще не появился; Аламбик испытывал ужас при мысли о том, чтобы говорить о случившемся в присутствии всех жителей первого округа, и одновременно восхищался смелостью священника. Крошечные люди его не осуждали. Но и он не сумел вдохнуть в них жизнь. Аламбик знал, – понятия не имея, как и откуда, – совершенно точно знал, что дочь булочника не окажется единственной уснувшей девицей, и к тому же после ночи сна-не-сна, проведенной с отцовскими дневниками, пришел к выводу, что она еще и не первая. Он предполагал, что ответ на все вопросы где-то там, в дневниках старика; если он продолжит поиски, то все найдет; сам себя найдет. Ищи, и тебя найдут, сказал истинный Тауш после того, как его нашли святые из Альбарены.

Также впереди: шеф жандармов, толстый, как главный церковный колокол, сражающийся с оцепенением, граничащим со сном, похожим на смерть, участью всякого, кто пьет и жрет сверх всякой меры. Рядом с ним: вся свита старцев, велеречивых предводителей первого округа, пребывающих в замешательстве из-за множества слухов, которые одним путем к ним приходили, а другим – уходили, набравшись яду и угрызений совести. Еще дальше: Альгор Кунрат смотрит на алтарь, как будто ищет скрытый за ним смысл. Аламбик представил себе, как его толстые пальцы с накрашенными ногтями, унизанные кольцами, познавшие чудесные, потаенные и извращенные места при Дворе, щупают мягкие части тела девицы в поисках скоплений крови и черной желчи, чтобы поместить на них своих проклятых пиявок.

Прибыл священник: прорвался через толпу мэтрэгунцев, поприветствовал старцев у алтаря и на несколько секунд задержался там в молчании. Аламбик услышал позади себя какой-то звук. Повернулся и увидел, что Игнац смотрит на него из-под своих тряпок, стоя в дверном проеме. Они молчали – Аламбик не знал, что сказать, Игнац не мог говорить. Суета утихла; Сарбан воздел руки над головами мэтрэгунцев и начал проповедь.

* * *

Аламбик вышел, опередив поток плоти, волос, одежд и зловония, реки сплетен и смеха, изливающиеся из церковных дверей. Когда на школьном дворе стало шумно, он был уже далеко – дважды свернул, миновал три пустынные улицы, четыре раза поздоровался с тем или иным заблудшим безбожником. Остановился перед булочной и увидел толстяка-подмастерье, который курил сигарету,