Миазмы. Трактат о сопротивлении материалов - Флавиус Арделян

кто нашел юницу в таком виде.

– Это была я, – сказала булочница.

– Мужчины уйдут. – Доктор повелительно взмахнул рукой.

– Мастер Кунрат, – проговорил Аламбик, – давайте не будем спешить…

– Телесные ткани надлежит укреплять холодом[19], юный Аламбик, а не уютненьким теплом. Прошу тебя, выйди вон.

Аламбик боялся, всерьез боялся: с того момента, как засунул девушке меж зубов красный камень, он признался самому себе, что не знает, как быть с больной, что она нема и бесчувственна, и некому разобраться, как быть. Лишь ради splendor singularis[20] он желал исцелить ее от болезнетворной меланхолии, но такие удачи случались редко и требовали безграничного терпения.

– Не будем спешить, мастер Кунрат, – повторил Аламбик, но тщетно, потому что доктор уже вытащил из саквояжа ленту и повернулся спиной.

Гундиш схватил аптекаря за руку и вытащил из комнаты.

– Посмотрим, что он скажет. Я тебя выслушал, Аламбик, а теперь поглядим, что скажет Кунрат, поглядим… будем надеяться…

Булочник закрыл дверь, так что Аламбик успел только спросить (безуспешно), действительно ли нужна лента, а затем из спальни донеслось несколько слов, но расслышал он только «но» и «ох» (конечно, женским голосом), после чего скрежет (Альгор Кунрат, medicus logicus[21], пропустил ленту через толстую кожу на затылке девушки), и, в конце концов, короткий всплеск жидкости, вылитой на пол (мать вырвало у постели спящей дочери).

* * *

Придя домой, Аламбик прислушался к тому, что витало в воздухе. Альрауна погрузилась в обеденную тишину, когда все, склонившись над тарелками и разделочными досками, полными кусков мяса, наслаждались покоем своих жилищ, а на прочее им было наплевать. У аптекаря было тихо, философ отказался от еды. Бомбаст, длинный и толстый, ничего не грыз, сидел под стулом у ног Аламбика и глядел в пустоту, время от времени вздыхая от чрезмерного удовлетворения и тоже, наверное, прислушиваясь ко всему, но, что еще вероятнее, прислушиваясь к тому, что было недоступно хозяину, что происходило далеко, за стенами и полами, где копошился среди камней какой-нибудь толстый червяк или шебаршила мышь в норе. Аламбик тоже смотрел в пустоту, как и такса, куда-то за пределы пустоты, в прошлое. Вся история с Гундишем казалась ему странно знакомой или знакомо странной, он не мог разобраться в этом ощущении, похожем на воспоминание о дежавю, испытанное во сне. Он сидел, нахмурившись, втягивая воздух ноздрями, сглатывая и слушая; Бомбаст вздыхал. Аптекарь знал/чувствовал еще с того момента, когда вошел в спальню Клары, что кто-то/что-то портит воздух и давит девушке на грудь сквозь одеяла. Он понятия не имел, какие средства пустить в ход, он прибегнул к символическим жестам, чтобы успокоить родителей, пусть стремление к покою и было обречено на провал, но быстро пришел к выводу, что лишь передышка в виде глубокой медитации об одиночестве принесет плоды. Итак, цель его визита, несмотря на посильный дешевый театр, должна была заключаться в том, чтобы принести если не побольше пользы, то поменьше вреда. Однако появление Альгора Кунрата было крайне неудовлетворительным поворотом; он знал методы доктора: тот будет держать бедняжку в холоде, чтобы укрепить ее тело, исключительно ввиду отвращения, которое испытывал к гуморам – телесным сокам – еще с той поры, как покинул Двор, где, если верить слухам, доктора унизила сверх всякой меры группа адептов Хараку-с-Востока; будет прокалывать несчастной девушке кожу на суставах, чтобы пустить кровь, которая вызывала у него чрезвычайное омерзение; очищать кишечник с помощью клизм с углем, а потом изучать полученную грязь, окидывая беглым взглядом с большого расстояния, превозмогая тошноту, выискивая любое доказательство любой теории, какая позволит набить карманы. Нет, Аламбик не испытывал к нему приязни, как и его отец – к Фигору Кунрату, отцу Альгора.

Отец…

Всякий раз, думая о нем, Аламбик ощущал тепло. Часто, очень часто он вспоминал отца, и это делало его дни в печальной обители чуть легче, чуть красивее, чуть проще, придавало им цель и смысл. Ибо после смерти старика у Аламбика был лишь один предмет интересов, располагавшийся где-то за кулисами мироздания. Все прочее (его публичные жесты, фальшивые улыбки и лживые зелья, неэффективные снадобья и Вспоминания, всё-всё) было лишь частью искусной роли, маски, благодаря которой Аламбик мог продолжать тайный труд своего отца.

Отец…

Тут ему в голову пришла еще одна мысль. Он нахмурился пуще прежнего и вскочил со стула, а пес даже не вздрогнул. Аламбик поспешил к двери, запер ее, опустил ставни. Зажег масляную лампу и с нею ушел в дальнюю комнату, где встал на колени возле деревянного сундука и открыл его. Вышвырнул всю одежду, что хранилась внутри, и с силой потянул за деревянную пластинку двойного дна, где спрятал все отцовские рабочие дневники. Вытащил их и начал листать один за другим при свете мерцающего огонечка, а жуткий страх уже лизал ему руки мокрым и холодным языком: он заподозрил, что уже читал про сон невинных дев из других времен и мест, ибо про этот сон его отец (или нет?) знал и писал (или нет?) на птичьем языке, вот где-то здесь (где?), в одной из этих тетрадей в потертой обложке из кожи (чьей?).

В другой комнате вздохнул Бомбаст.

Поздно вечером занятия аптекаря прервал тихий стук в дверь. Это оказалась Мадама в облаке густого цветочного запаха, как будто водрузившая на плечи весь королевский сад. Она прошла через аптеку грациозно, невзирая на десятки килограммов лишнего веса, со сверхъестественной ловкостью балансируя на высоченных каблуках, и с порога послала молодому философу воздушный поцелуй. Аламбик запер аптеку, не забыв окинуть взглядом церковный двор.

– Сидим взаперти, юноша? – спросила Мадама. – Ты не один или забыл, что я приду?

– Как я мог забыть, дражайшая Мадама? Такое не забывается, – тотчас же ответил аптекарь, хотя это и впрямь вылетело у него из головы.

Это был тот самый день недели, когда девушки Мадамы собирали в склянку семя первых вечерних визитеров, а затем хозяйка лично доставляла собранное молодому аптекарю, ведь старая кокотка, следуя своему обыкновению, никому не доверяла. Как обычно, без вопросов, Мадама отдавала ему склянку за склянкой в обмен на продлевающие жизнь пилюли для себя и умножающие мужскую силу кремы для постоянных клиентов.

– Молодец, Аламбик, элегантно выкрутился, – сказала женщина и, достав сосуд с мутной жидкостью, поставила на аптечный прилавок.

Аламбик направился к столу, где разложил отцовские дневники, и забрал масляную лампу, вследствие чего писания канули во мрак, а свет скользнул с птичьего языка миров Мермера из Второго града на старое лицо, покрытое морщинами и яркими красками, лицо