Миазмы. Трактат о сопротивлении материалов - Флавиус Арделян

тем же. А потом будто растаял за шторами.

Аламбик вернулся в аптеку, увидел на прилавке пузырек с желтовато-белым снадобьем, своим спонтанным изобретением, и, довольный результатом, сунул его в нагрудный карман. Вошел в кладовку позади прилавка. Там отодвинул бочку и толкнул в сторону большую деревянную панель, за которой пряталась дверь. Открыл ключом из связки, вошел и запер ее за собой. Тайная комната освещалась при помощи вереницы латунных пластин, которые подхватывали лучи солнца снаружи и через незаметную щель в крыше вели их вниз, отражение за отражением, до каморки, в которой Аламбик проводил большую часть времени, спрятавшись среди масляных ламп (по ночам, когда латунные пластины были бесполезны), больших и крошечных весов, прямых и изогнутых крючков, малых, средних и крупных сосудов из стекла или обожженной глины, реторт с отогнутым в сторону горлом, забавных алуделей, пеликанов[10] и горшков, чьи трещины были щедро замазаны смесью яичного белка и крахмала.

Посреди комнатки царственно высился горн из глины и конского навоза, кое-где утыканный жесткими кобыльими шерстинками. На закрытой и раскаленной печи стояли две корчаги, полные дубовой золы, от которой исходил сильный аромат. Через железную дверцу Аламбик видел пляску языков пламени, согревавших все помещение.

Он достал из кармана пузырек и поднял с пола доску, под которой была яма, полная свежей земли. Поместил сосуд в нее, закрыл дыру доской и подошел к горну. Взял кочергу и открыл металлическую решетку. Волна жара подвергла его лицо жестокой ласке, и он улыбнулся: в горне, раскалившееся докрасна в пламени и изгнившее жизнью, философское яйцо[11] кипело в семени альфы и омеги[12] и содержало в своем нутре меланхолично плавающего в белизне абсолютной черноты человечка размером с локоть, с ручками, ножками и лысой головенкой, и он будто улыбнулся из пекла Аламбику, чье сердце наполнилось радостью. Алхимик снова взял кочергу и закрыл дверцу.

* * *

– Мама! – воскликнула девушка рядом с кроватью (стоя на коленях, скрестив пальцы).

– Да, птенчик мой, – сказала женщина, входя в комнату. – Что такое?

– Холодает, мамочка, – сказала дочь и снова закрыла глаза, шепотом продолжив Вспоминание.

Женщина тихонькое ее обошла, проверила окно, которое оказалось плотно закрытым. Она подобрала с пола какую-то тряпку и постелила на подоконнике вдоль рамы.

– Вот, теперь будет лучше, – проговорила она и подставила ладони, пытаясь поймать сквозняк. – Да, так уже не чувствуется.

Наклонилась и поцеловала дочь прямо в макушку, погладила по волосам и прошептала, что любит. Но та не ответила сразу, потому что в городе Вспоминания были – когда они случались – длинными и тяжелыми, как плацинды ее отца, те, которые с мясом, а еще те, которые с творогом, и особенно те, которые с инжиром, они… длинные, тяжелые и многослойные, с пением, если возможно, на несколько голосов, как слои мармелада из рулетов в первый день месяца, а когда не получалось петь, как у нее в тот момент и в том месте, их надо было произносить мысленно, внимательно и вдумчиво, чтобы они росли, как тесто для кренделей с маком, умножая благочестие Поминальных речей. Но теперь немногие их произносили, а если кто этим и занимался, то ради себя самого: юница на самом деле очень хотела что-нибудь съесть перед сном, и лишь Вспоминания Сарбана помогали отвлечься от таких мыслей. Клара и так была полненькая.

– Я тебя тоже люблю, мамочка, – сказала она, когда женщина начала закрывать дверь, – но знай, что все равно холодно.

Юница открыла глаза и улыбнулась матери, а потом шмыгнула под одеяло.

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

(– Спокойной ночи, – сказал кто-то другой, но никто его не услышал; он, несомненно, обращался к Миру из не'Мира.)

Потом стемнело, и лишь луна продолжала старательно рисовать в комнате силуэты. Спаленка располагалась на третьем этаже узкого дома в первом округе, строения, будто водруженного поверх лавки Гундиша, которую булочник содержал вместе с женой и единственным ребенком, дочерью Кларой, а также горсткой подмастерьев, парнишек с сильными руками. Клара была невысокого роста, пухленькая, но сообразительная, отважная и дерзкая; однако в последнее время она – что от матери, конечно, не укрылось – проводила все больше времени в своей комнате в одиночестве, чем-то озабоченная, немного печальная и постоянно зябнущая. Холодно, сказала она маме, но та ничего не почувствовала; ушла, а холод остался.

Теперь, кутаясь в одеяла, Клара ощутила, что воздух вокруг нее становится все холоднее, и натянула одеяло до самых глаз. Один раз она его приподняла и выдохнула; над кроватью появилось облачко пара. Клара укрылась с головой и во тьме постельной потрогала соски, будто проверяя, на месте ли они. А потом заснула.

Ее разбудил тихий звук шагов, маленькие ступни, быстрые шажочки по комнате. Мерзкий смешок, писклявый голос; потом еще один, и опять шаги – топ-топ-топ. Кто-то (что-то) украдкой пробирался через спальню. Клара села в постели, озираясь, но в ночной тьме увидела лишь тонкую корку льда на мебели, кое-где обласканную лунным светом. Юнице было так жарко, что от нее шел пар. Голоса и шаги на миг прекратились, а потом послышались вновь. Открылась дверь, и Клара поняла, что некто – или нечто – вышло в коридор. Она встала. Воздух был тяжелым, плотным и холодным. Корка льда таяла там, где ступала юница своими горячими подошвами. Голоса удалялись, тоненькие, насмешливые, всегда на несколько шагов впереди, всегда за углом, вне поля зрения. Но она не останавливалась. Рассекала плотный воздух своим горячим телом, как хорошо закаленная сталь; резала, и воздух словно завывал, и шипели рассыпающиеся кристаллы льда. Юница спустилась на первый этаж и обнаружила, что главная дверь открыта. Смешок уже звучал на улице. Вглядываясь в морозный воздух, Клара подумала, что слышит чье-то дыхание, но нет – это дышал сам дом со всеми своими досками, комодами и горшками. Она шла на голоса и словно видела кого-то недалеко, о нет, вон там, за углом! Шла следом по льду, сквозь холод, босая, разгоряченная. Улицы сменяли друг друга, шаги и голоса все время маячили впереди, но совсем близко, ровно настолько, чтобы быть в пределах и вне досягаемости одновременно. Клара свернула на узкую улочку, в тесный и вонючий переулок. В дальнем конце что-то ползало, сопело и ждало. Клара ступала автоматически, как деревянная кукла, из тех, которых мастер-кукловод Пипири заводил ключом. Вот и грязная стена; конец мира. Она протянула руку, ощупала камень – стоило коснуться его кончиками пальцев, и в стене открылась дверь, поваливший изнутри пар окутал юницу. Ступеньки вели вниз, она