Миазмы. Трактат о сопротивлении материалов - Флавиус Арделян

Но времени на размышления не осталось; Алеку огляделся и увидел чудовищный пейзаж, оставленный крысолюдом: пол и стены были покрыты густой, вязкой пленкой крови; на тюфяке, между ногами Алеку, лежали чудовищным образом выдернутые ноги ребенка, превращая его в извращенную инсталляцию – вероятно, она изображала конченого бумагомараку с четырьмя конечностями; руки мальчишки были помещены посреди комнаты – ладони сложены будто в молитве. Алеку учуял трупную вонь, и если бы у него в желудке было хоть что-то, его бы вырвало. Снизу доносился шум и гам, и суматоха как будто воплотилась в виде толпы, поднимавшейся по лестнице внутри здания, приближавшейся к чердаку в поисках того негодяя, который швырнул на улицу отрубленную детскую голову. Алеку поднялся и бросился бежать, поскальзываясь в красной и липкой жидкости, и в его избитом теле болела каждая косточка; вырвавшись на крышу, он кинулся на ближайшую платформу. Вскоре писатель был уже далеко, но не настолько далеко, чтобы не слышать крики внутри чердака. Теперь Алеку отчетливо понимал, что конец близок, как никогда. Но какой и чей – этого он не знал, и эта мысль его терзала каждую секунду, каждый шаг.

Он коротал время в кабаках, как делал часто с той поры, как покинул Меер с котомкой на плече; скрывался в темных углах, где миры сталкиваются друг с другом, сами того не замечая. Алеку маскировался под окружающее пространство, словно трусливое насекомое: вот он хлебнул из сна того, кто был слишком пьян, чтобы это заметить; вот куснул мясца у щедрого незнакомца, перепутавшего его с приятелем; но умом был неизменно в одном и том же месте – в лазарете Прими, где обернулся всесокрушающей тенью-разрушительницей посреди больничных коек. Алеку понюхал свои ладони и среди запахов крови и дерьма грешных и безгрешных опознал обширное пространство, незанятую пустошь, которая распростерлась, тепленькая, источала горелую вонь и ждала, пока ее лишат невинности. Он несколько часов тренировался в кабаках и переулках, каково это – не быть Алеку Деляну, писателем, Алеку Деляну, убийцей, Алеку Деляну, педерастом, Алеку Деляну, человеком, который телом и душой готовился к стремительно близившемуся небытию. Затем, когда наступили сумерки, Алеку Деляну, перестав быть Алеку Деляну, отправился в сторону Прими и занял наблюдательный пост.

Прошло немного времени, и объект его ожиданий появился из-за угла, волоча свое бремя к воротам: один из двух тружеников-золотарей, заботившихся о старом районе в центре Альрауны, ехал на телеге по узким улочкам второго округа, понукая костлявого осла. Алеку решил, что жандармы его знают и точно пропустят, ведь никто другой не сможет выполнять грязную работу, хорошо известную ему самому. Подозрения оправдались, и теперь надо было лишь справиться с воплощением плана в жизнь. Все еще хромая, он выбрался из переулка позади телеги и, на ходу медленно подняв крышку пустой бочки, забрался внутрь. Осел остановился и издал вопль, но возница ударил его поводьями, и животное опять побрело вперед. Бочки были пустые, однако их просто опорожнили, а не помыли или хотя бы ополоснули. Хоть Алеку и привык к смраду экскрементов, он и то несколько раз чуть не поперхнулся кислым соком из желудка и сглатывал, пытаясь загнать еду и питье поглубже, чтобы его не вырвало. Возможно, возница тоже почувствовал, что телега внезапно потяжелела, но Алеку твердо знал одно: ни один золотарь не повернет головы, вдруг ощутив тяжесть в бочках, ведь все они испытывают страх перед существом, именуемым Бабá Допу, рожденным из твердых, причиняющих адскую боль каловых пробок. Тварь ездила верхом на бочках золотарей и заплечных ящиках; если обернешься, тотчас же награждала тебя вечным запором, и ты умирал, заполнившись отвердевшим дерьмом. Так что возница не повернулся, а продолжил путь, и вскоре послышались голоса двух жандармов.

– Стоять, – сказал один, и наш герой подчинился.

– Что в повозке? – спросил другой, и наш герой сказал, что ничего, а вот обратно повезет фекалии.

– То есть сейчас бочки пустые? – уточнил первый, и наш герой подтвердил.

– Я посмотрю? – спросил второй, а наш герой ответил, дескать, там сидит Баба Допу, но кто он такой, чтобы указывать жандарму, как себя вести? Пусть тот поступает, как ему угодно.

Поверили они или нет, наш герой знать не мог, а если и мог, то нам узнать не суждено, поскольку он не наш герой. Суть в том, что ему позволили проехать, и наш герой, оказавшись в Прими, тотчас же перестал быть нашим героем (как Алеку Деляну перестал быть Алеку Деляну) и немедленно покинул историю, свернув на темную улицу, недоступную взору жандармов. Алеку выпрыгнул из бочки и затерялся во мраке переулка. Юркнул под чье-то окно, посмотрел налево и направо, потом бросил из тени признательный взгляд на золотаря, который провез его через ворота, и увидел, как повозка удаляется, время от времени оказываясь в лучах лунного света, и в том свете узрел худую старушку с продубленной коричневой кожей, скорчившуюся на бочке золотаря.

Алеку избегал немногих улиц с фонарными столбами и прислушивался на каждом шагу: он подозревал, что в Прими полным-полно жандармов, что все они не спят, потому что дневные и ночные смены больше не имели значения, все вышли на работу и стерегли сердце Альрауны от незримого, извращенного зла – да, все знали, что оно угнездилось во чреве некоторых девиц, но с тем же успехом могло раньше гнездиться в чьем-то другом чреве. Одни говорили о болезни, другие опасливо намекали на проклятие, и кто-то от страха истекал телесными жидкостями, а кто-то – нет, в зависимости от силы убеждений. Долг есть долг, и потому жандармы Прими впервые за невесть сколько лет объединились с жандармами из Медии и Инфими, чтобы бдительно, хоть и боязливо патрулировать улочки первого округа. Дважды за несколько минут выход из его переулка преграждали молча идущие мимо понурые, печальные мужчины, вероятно, погруженные в раздумья о дочерях, которых еще не коснулось бедствие, или о какой-то из девиц, внутри которой зрела мерзость на койке в лазарете. На миг Алеку стало жаль этих удрученных горожан, он ощутил желание выйти из тайника и обнять их, но лишь на миг, поскольку это бы означало, что в следующий миг он лишит их жизни – ведь как бы сильно Алеку ни сочувствовал юницам в тот момент (ему хватало на это сил, да), столь же крепка была его уверенность в том, что эти юницы должны умереть. Такова пропасть, куда обречен вечно падать человек, чьи чувства обострены до предела.

Но в те ночные часы жандармы оказались не единственной