Миазмы. Трактат о сопротивлении материалов - Флавиус Арделян

мог быть уверен, что они пришли глубокой ночью, чтобы остановить безумие Великой Лярвы, а не чтобы воплотить в жизнь какой-то совершенно другой, собственный план, столь же преступный, как и замысел свиты громадной личинки? Кто они такие? Но в тот момент это уже не имело значения, ведь остался единственный важный вопрос: где девицы? Увы, этому вопросу не суждено было обрести ответ в тот момент и в том месте, а может, никогда и нигде.

Крысолюды подняли Алеку с пола, не ослабляя хватки. Человек с головой коня приблизился, и писатель испугался, что он сейчас обнаружит секрет на дереве. Все-таки не исключено, что эти трое по другую сторону стекла, пребывающие в Мире, а не в не'Мире, пришли творить добро. Он, Алеку Деляну, в первый раз за тридцать лет жизни попытался сделать что-то во благо и потерпел неудачу. Может быть, он не создан для добра; может быть, думал Алеку в лапах крыс, может быть, между ним и человеком с головой коня не так много различий, как он предпочитал думать, и стоило признать, что писатель одновременно уважал и презирал эту тварь, проецируя на нее чувства, которые испытывал к себе самому.

– Собираешься уйти, наш дражайший рассказчик? – поинтересовался человек с головой коня, вытирая окровавленные ладони о свой элегантный сюртук.

– А куда мне идти, брат мой? – спросил Алеку, и эти слова заставили человека с головой коня замереть посреди палаты.

– Брат… – повторила тварь. – Знаешь, я давным-давно научился не доверять сочинителям историй. Спрашиваешь, куда тебе идти?

И тут человек с головой коня как будто погрузился в глубокую задумчивость, чертя силой мысли огромную карту мира в пустоте вокруг них, ища место, где Алеку Деляну, великий сочинитель историй из Альрауны, мог бы обрести покой, потаенный от верхнего мира, словно уголь, и ценимый миром нижним, будто алмаз.

– Хм-м… – протянул человек с головой коня. – Да, ты прав. Куда же тебе идти? Снаружи для тебя места нет, и только внутри себя ты мог бы бродить по долинам и взгорьям. Но внутри тебя бесплодные земли, всюду смерть, и много дорог пришлось бы пройти, пока разыщешь в себе какое-нибудь обитаемое местечко. Даже если повезет, ты обнаружишь, что в каждой лачуге каждого хутора в тебе целые семьи лежат бездыханные, истлевшие и забытые, за столами, полными изобильной плесени, у очагов, чье пламя давным-давно погасло. Ну как, возлюбленный мой выдумщик, нравится тебе такой мир? В сочиненной тобой вселенной, дражайший мой фантазер, нет ничего живого, и пока ты, будто кукловод, расставляешь и рассаживаешь трупы, уподобляя их живым людям, во внешнем мире все и вся гибнет, а ты слеп и тоже обречен. Так что прими новый дар Матери Лярвы, двойной дар двойной жизни – твоей и твоего воображаемого мира, – ибо без нее ничто на твоих страницах не ожило бы. То, что ты видишь вокруг себя, – смерть живая, и потому я пред тобой склоняюсь и аплодирую. Ты благословлен. А теперь возрадуйся – и ступай!

Алеку молчал, обреченно опустив взгляд. Наступила тишина, и в молчании Альрауны Алеку Деляну, который некоторое время назад перестал быть Алеку Деляну, попытался прислушаться к биению собственного сердца, но тщетно. Итак, можно сделать вывод, что в тот самый миг писатель Алеку Деляну и начал умирать.

Человек с головой коня подал знак крысам, которые держали писателя крепкой хваткой, и повернул обратно во тьму больничной палаты, прекрасно понимая, что Алеку не скрыться и некуда бежать, ведь он уже скрылся, но путь его лежал не наружу, а внутрь. Алеку Деляну уже шел, измученный жаждой и усталый, по иссохшим равнинам своего духа, и неустанно жаждал, но не воды, и безгранично устал, но не от жизни, а от чего-то другого, но чем оно было, это другое, он не знал, и из-за этого сильнее всего печалился в пустоши своей души.

Беспамятство накатывало волнами, и то и дело он видел будто со стороны, как его несут по платформам и проулкам, по канавам и аллеям, к месту одновременно чужому и знакомому. Он увидел, как его бросили на землю за стенами Альрауны, подкатили к зловонной выгребной яме, а потом – пнув крысиными ногами, так похожими на человеческие, – скинули в черную бездну. Он видел, как медленно и легко погружается, словно в крысином сне, в скверну земную, в экскременты и жидкости, раньше принадлежавшие живым, а наверху, через вырезанный в небесах круг, видел крысолюдов, склонившихся над выгребной ямой, один был старше прочих, другой святее, третий умнее, а потом они все повернулись спиной, присели на корточки на краю, и из дырки в каждом заду вывалилось по длинной и толстой какашке прямо во тьму, которая его постепенно поглощала, пока не сожрала целиком.

Случилось это в одиннадцатый день месяца кузнеца пятьсот семьдесят четвертого года эпохи Третьего града.

(Страница переворачивается, а с ней и Великая Лярва.)

Цитринитас

Крысолюды месили тесто и напевали мелодию, которая казалась Аламбику чужеродной даже во сне. Их фартуки побелели от муки, но под ее толстым, влажным и липким слоем проглядывала замурзанная ткань. Единственными проблесками света в кунсткамере были кусочки теста размером с кулак, будто звездочки, разбросанные по длинным столам пекарни. Крысы возились и напевали, а Аламбик стоял в дверях и ждал Гундиша, и во сне ему пришла в голову извращенная мысль, что булочник не объявится, что фрагменты его тела уже болтаются где-то глубоко в желудках этих отвратительных существ, а может, даже пребывают внутри мячиков теста.

(Ты голодный?)

Аламбик вздрогнул и проснулся в тот самый миг, когда трубка упала на пол. Пепел рассыпался всюду, угодил в широкие промежутки между досками. Аптекарь выругался, стряхнул пепел с груди, поправил одежду, поднял опустевшую трубку и вышел на порог лавки. Огляделся по сторонам: на площади перед церковью не было ни души. Философ вспомнил, что не так давно сказали юнцы и юницы – дескать занятий этим утром не будет, – и, собравшись взглянуть на вход в школу, почему-то посмотрел на окно здания рядом с нею. Там стоял священник и наблюдал за ним своим молодым и пылким взглядом, полным проницательности и тревоги. Аламбик, знавший Сарбана с детства, после его возвращения в Альрауну не мог избавиться от ощущения, что святой отец что-то скрывает, но разве мог он осуждать этого человека? Аптекарь пошарил в кармане, нащупал связку ключей и издалека поприветствовал молодого священнослужителя еле заметным поклоном – тот, однако, шустро поймал его на лету и ответил