Мстислав, сын Мономаха - Олег Игоревич Яковлев

Вот воротимся в Туров, тогда. Вытрясу с людинов поболе.

Евдокия обиженно скривила губки.

– Хочу шубу! Нынче же! – Лицо её передёрнулось от обиды, на глазах заблестели слёзы.

«Капризная глупая бабёнка! Тож, княжна! Подавай ей без конца сребро, злато, ожерелья, меха! О Боже! Угораздило меня к сей старой карге подластиться!»

Туряк заёрзал на скамье, вздохнул, обнял Евдокию, тихо вымолвил:

– Ладно. Токмо боле не проси ничтоже[166]. После, после иное.

Изяславна просияла.

Туряк встал, отошёл к окну. Кусая усы, молча смотрел на мятущиеся снежные клубы. И опять перед глазами возникала улыбающаяся сероглазая красавица Мария, и грызла сердце его тоска по неразделённой любви. И снова сомнения, колебания, страхи охватывали душу.

Глава 53

Зиму 1106–1107 года Мстислав провёл у себя в Новгороде. Теперь, как ни странно, он стал реже выезжать на полюдье, чаще поручал ведение дел своим посадникам, тиунам, старшим дружинникам, не устраивал охот и пиров. Подсознательно чувствовал он: здесь, в Новгороде, не будет у него никогда подлинного величия; только в непрерывных трудах, в походах из одной стороны в другую, через огромные пространства, в вечном непрекращающемся движении состоит смысл княжеской власти, смысл жизни. Открылась Мстиславу эта истина вскоре после встречи с отцом, когда прочитал он и вник в его «Поучение чадам».

«А ещё поведаю вам, дети мои, – писал князь Владимир, – о трудах своих, о том, как я трудился, пути совершая и ловы с 13 лет. Первый путь был к Ростову, послал меня отец, а сам пошёл к Курску; после второй путь – к Смоленску со Ставком Гордятичем, после того он отъехал в Берестье с Изяславом, а меня послали к Смоленску, а из Смоленска пошёл я к Владимиру. В то же лето посылали меня к брату на пепелище в Берестье, которое ляхи пожгли, и был в ту пору город тих. Оттуда уехал я к отцу в Переяславль, а после Пасхи – из Переяславля во Владимир, оттуда – в Сутейск мир творить с ляхами. Оттуда после на лето к Владимиру поехал опять. Потом послал меня Святослав к ляхам: ходил я за Глаговы до Чешского леса, ходил по землям их 4 месяца. В то же лето дитя у меня родилось первое, новгородское (это про него, Мстислава, писано). Оттуда ходил я к Турову, а весной в Переяславль, потом обратно к Турову.

И Святослав умер, и я возвратился в Смоленск, а из Смоленска той же зимой ходил к Новгороду… А летом с отцом ходил под Полоцк, а другой зимой со Святополком под Полоцк… И после я из Смоленска же пошёл, и прошёл сквозь полки половецкие, до Переяславля, и отца нашёл с полком пришедшим… А из Чернигова до Киева несчётное число раз ездил к отцу…»

Усесться где-нибудь в маленькой волости, закрепиться, завести хозяйство, творить суды, устроить повсюду погосты[167], возвести городки и жить, не обращая внимания на родичей-соседей – такого желания у Мстислава не было. Чужды были его душе столь маленькие цели, хотелось ему прославиться по-настоящему, встать над всей Русью. Потому стали надоедать князю мелочные хлопоты, всё сильней тянуло его на юг, туда, где кипели страсти, где совершалось то непрестанное движение, о котором так красочно писал в своём «Поучении» отец.

Лишь тогда князь становится действительно великим, когда всё время проводит в движении; таким образом он поддерживает во всех уголках Русской земли мысль и сознание её единства. Лентяй же и лежебока, что ни шагу не ступит из своего терема, способен только развалить, разрушить то, что создавали веками его отцы и пращуры. Мстислав не был лежебокой, но ему хотелось большего, чем он достиг, поэтому считал он полюдье, охоты, пиры и сидение в Городище в окружении семьи занятиями пустыми и с жадностью ловил вести, приходившие из разных концов Руси.

Скорые гонцы приехали с берега Варяжского моря, от земгалов[168], живущих в долине реки с причудливым непривычным для слуха названием Лиелупе. Мстислав выслушал короткий рассказ о новых кровавых деяниях Глеба Меньского. Успешно выдержав недавнюю осаду, воспарил Глеб соколом. Опять выказал младший Всеславич разбойничью хищную повадку. Вначале помирился он с братом Давидом, а затем вместе измыслили братья покорить земгалов, захватить торговые суда на Двине, наложить на богатое племя тяжёлую дань. Мстислав ясно представлял, как горели в предвкушении лёгкой добычи глаза хищников. Для таких нет на свете ничего святого, им бы только грабить, убивать, наполнять золотом и серебром тяжёлые лари.

Собрали братья лихой народец, принялись разорять и жечь земгальские сёла и хутора, да не вышло у них задуманное, получили по зубам. Девять тысяч ратников, полоцких и меньских, легло под мечами земгалов. Едва живые, разбежались крамольники-князья по своим теремам. Так наказало Провидение Божие Всеславичей за лихие дела, за извечные их свары и усобицы.

Слушая гонцов, улыбчивых, светлоглазых, с густыми соломенными волосами, облачённых в длинные свиты из валяного сукна, Мстислав испытал облегчение, даже радость. Вести были добрые – не скоро теперь воинственные южные соседи оправятся от такого разгрома. Долго придётся алчным волкам, запершись в своих городах, зализывать кровавые раны.

Зато заставила князя крепко призадуматься присланная вскоре грамота из Киева, от одного из отцовых бояр. В стольный к Святополку недавно прибежал Збигнев, единокровный брат польского князя Болеслава. Слёзно молил Збигнев заступиться за него перед братом – не поделили они какие-то там земли за Вислой. И что же? Немедля посланы были в Краков гонцы с грамотами и дарами. Болеслава долго убеждать не пришлось – тотчас же простил он Збигневу прежние крамолы. Вывод напрашивался сам собой: соуз Святополка с ляхами крепок. Зять, стойно пёс, готов исполнить любое желание властолюбивого тестя.

«Как бы тучи тёмные не нависли снова над Волынью», – подумал с тревогой Мстислав.

А Городище наполняли тем временем всё более звонкие детские голоса – подрастали у Мстислава в тереме сыновья и дочери. Старшая, Мальфрид, любимица Христины, уже разумела грамоте и даже среди сверстниц держалась надменно, стараясь во всём подражать матери. Была она более других похожа на мать – такая же светленькая, белолицая, сероглазая. Скоро ей уже надо будет подыскивать жениха. За Мальфрид тянулась другая Мстиславова дочь, Рогнеда; младшенькая же, двухлетняя Агафья, более всех была по нраву отцу. Уж эту дочь Мстислав прямо-таки боготворил, готов был целые часы играть с ней, сажал её к себе на колени, на плечи и даже сам научил Агашу ходить. Зато Христина относилась к Агафье совершенно равнодушно, и если со старшими дочерьми подолгу возилась, вечно наставляла их, указывала,