Мстислав, сын Мономаха - Олег Игоревич Яковлев

сокол! – присвистнул изумлённый Ходына.

– Князю Владимиру расскажу, пущай воротит её в Переяславль. Нешто не знает он, не ведает, что силою сей мерзавец Коломан любимую племянницу еговую на постель возложил?! Но сколь, сколь красна она, Ходына!

– Ты глупости не болтай, друже. – Ходына нахмурился. – И не вздумай князю Владимиру по возвращении нашем чего наплести. В немилость попадёшь, полетишь из дружины. И ведай: князю Владимиру соуз Переяславля с Угрией вельми надобен. Князья всегда так: не людей – города и земли роднят.

Олекса ничего не ответил. Отсутствующим взором смотрел он куда-то поверх песнетворца и тихо шептал:

– Боже, сколь красна!

Ходына попытался представить себе Предславу и… не смог. Он не заметил её красоты, её отуманенных грустью очей, как не заметил и её улыбки, для него она была королевной и княжеской дочерью, и никем больше. Другой лик, прекрасный и светлый, заслонял собою всё остальное, и ничего, кроме этого лика, этой девицы, ждущей сейчас в далёкой Речице вестей, но не от него, Ходыны, а от другого, к его великому разочарованию, не волновало сейчас его душу, не вызывало в нём восхищения, преклонения, радости.

После Ходына сказал хмурому Олексе:

– Вот видишь. Говорил, будто токмо краса церквей и соборов вечна. Нет, друже. Краса людская есть творенье Бога, она – выше красы храма. Ибо храм сотворён людьми, человек же – Богом.

И ласково глядя на друга, тихо добавил:

– И тебя тоска замучила. Но ничего. Воротимся в Русь, всё позабудется.

Олекса же всё думал о Предславе. Он открыл, внезапно для себя, неведомый доселе мир, полный обаяния, великолепия, очарования, он как будто жил сейчас этим миром; кроме этого вновь открытого, всё отступило на второй план – его собственная жизнь, песни, служба в дружине, воинская слава. Молодец переживал своё первое глубокое чувство к женщине – женщине, казавшейся ему несчастной, заточённой в мрачном сыром замке, навсегда лишённой обычных земных радостей. От жалости к ней он беззвучно расплакался, уткнувшись лицом в подушку, и до утра не сомкнул очей.

Тем временем в покой вернулся со двора беглый закуп Редька. Понурив голову, он со вздохом промолвил:

– Не, не останусь в уграх. Тута порядки ещё хуже, чем у нас на Руси. Боится, видать, король заговоров да бунтов. Коли улицы, и те по ночам цепями перегораживают, так на человека и подавно хомут наденут. Поеду с вами назад на Русь, а там… – Он махнул рукой. – Будь что будет.

Глава 50

В запылённой свите ворвался в Золотые ворота Киева на лихом жеребце маленький боярин Клима. Бородёнка его тряслась от страха, хитрые глазки испуганно бегали по сторонам, зубы отбивали барабанную дробь.

Клима чуял уже давно, как шатается земля под ногами. Ещё с той поры, как побывал у него Туряк, стало на душе неспокойно. И князь Мстислав, и многие бояре сторонились его, смотрели с подозрительностью, искоса, иные – даже с ненавистью. Потом узнал, что похватали на дворе Жиряты двух посланных им мужиков, кои подстрекали народ к бунту. Может, что и сказали под пыткой мужики сии. Клима подослал к Жиряте своего человека, и поутру обоих холопов нашли в порубе мёртвыми. Вроде всё кончилось для Климы удачно, но страх в душе остался. Уже тогда, верно, надо было бежать из Новгорода, да жаль стало нажитого добра. Подумалось даже: может, пойти ему ко князю, упасть в ноги, покаяться, рассказать о Туряке. Но страшно становилось: вдруг разгневается князь, бросит в поруб, велит пытать на дыбе?!

Беспокойные мысли ползли в голову, обжигали всё существо, словно ядовитые змеи. А тут ещё пришёл боярин Ставр, тихонько намекнул: выезжал бы ты, Клима, с Новгороду-то. Вотчины свои проведай на Двине да под Ладогой, тамо и схоронись покуда.

Семью и скарб Клима поспешил после того тихого разговора свезти под Ладогу, в деревеньку. Там думал и сам отсидеться, но всё одно не было на душе покоя. И решил тогда рискнуть, ринуть в Киев, отыскать Туряка. Старый друг, верно, поможет чем. Ведь единой лихой верёвочкой повязаны. Тогда, может статься, и в самом Киеве, у Святополка удастся пристроиться изворотливому боярину.

…Туряка в Киеве не оказалось. Обнаглевший холоп крикнул из-за ворот, что боярин отъехал в Туров вместе со своей супругой, сестрой великого князя.

Опечаленный Клима собрался было уже возвращаться ни с чем в свою деревеньку, но вдруг ударила ему в голову шальная и дерзкая мысль: а что, если пойти к самому князю Святополку? Бухнуться на колени, испросить милости. Хоть как, пусть на брюхе придётся ползать. Ноги сами понесли его в княжеский дворец.

– Княже великий! Не откажи в просьбе, защити! Раб твой верный я, Клима, с Новгорода бежал. За тебя завсегда стоял на вече, а опосля люди Мстиславовы выследили меня, травят, давят, норовят вотчины отнять! Защити! – Клима рухнул на колени, с надеждой взглядывая на надменное непроницаемое лицо Святополка.

– Князь Владимир и сын его Мстислав – соузники наши и друзья! Как смеешь ты, ничтожный, супротив них речи тут молвить?! – Уста великого князя злобно скривились.

– Княже, Бога ради! Защити! – закричал в отчаянии Клима.

– Раб ты мерзкий! – перебил его властный раздражённый голос Святополка. – Эй, гридни! Хватайте его! В поруб!

Сильные руки схватили трясущегося от ужаса Климу за плечи, выволокли из горницы в сени. Грубо пиная и толкая, гридни стащили его с крыльца. Истошно вопя, Клима отчаянно отбивался. Но княжьи подручные крепко знали своё дело. Огромная ручища заткнула боярину рот.

Разверзлись перед Климой тяжёлые двери узилища. Грубый толчок в спину, и летит он во тьму, спотыкается о крутые каменные ступеньки, падает на скользкий сырой пол.

Кляня себя за неосторожность, как затравленный зверь в капкане, завыл боярин от досады и обиды, оплакивая жалкую свою участь. Что теперь будет? Что бывает с заключёнными в поруб? О нём забудут! Его как бы заживо схоронили здесь, в вонючей холодной тюрьме!

И так потекут для Климы, некогда удачливого и пронырливого сноровистого боярина, любящего покрасоваться в дорогих заморских одеяниях, кичащегося богатством, дни, месяцы, годы. Отчаяние сменит глубокая печаль, но и она уступит место тупому безжизненному равнодушию. Об одном станет молить незадачливый Клима Господа – чтоб скорей пробил его последний земной час и чтоб оборвалось, наконец, его сидение в этом гнилом, сыром и мрачном подземелье.

Глава 51

Посольство возвратилось в Переяславль поздней осенью, когда уже осыпалась с деревьев последняя листва, а на землю, неприветливо холодную и влажную, падали первые снежинки – вестники скорой зимы.

Киев на сей раз объехали