Мстислав, сын Мономаха - Олег Игоревич Яковлев

вдруг расплакавшись, забыв уже обо всяком смущении и о девичьей своей гордости, уронила голову ему на грудь.

Эфраим и Василий Бор, чтобы не мешать влюблённым, проехали за ворота, отвели коней в конюшню и там же продолжили разговор.

– Нет, всё торчины из головы не выходят, – сказал Эфраим. – Недоброе чуется. Как думаешь, Василь, не увезти ль боярышню отсюда? К отцу её в Новгород-Северский али в иное какое место?

– Не ведаю, чего тебя всё сии торчины донимают? – пожал плечами Василий. – Их уж и след простыл. Забудь о них.

– Сердце чует, – возразил Эфраим. – Никогда не обманывало оно меня. Увезти надо боярышню.

…Прошло несколько дней, прежде чем хазарин решил наконец потревожить покой влюблённых, которые, занятые друг другом, не замечали никого и ничего вокруг себя.

Эфраим и Василий, хотя им и оказали почёт и внимание, всё-таки были чужими и словно бы лишними в этом тереме. Около них всё время крутились Марьины слуги да старая Марфа, которая, видно было, побаивалась Эфраима – «не наш человек» – и глядела на него с опаской. Вот с Марфой-то и заговорил сначала Эфраим.

– Скажи мне, почтенная женщина, не беспокоят здесь вас, ну… Люди какие лихие? Леса ведь окрест.

– Да вроде нет. – Марфа вдруг насторожилась. – Правда, видала я в последнее время не един раз – вроде степняки какие в шапках мохнатых близ горы нашей ездят. Но Марьюшке ничего я не сказывала, велела токмо отрокам кольчуги почистить да у тына дозор учинить. Ты, ратник, не бойся. И я, и Марьюшка – не робкого десятка. Коли наползут – дадим им отпор.

Больше у Эфраима не оставалось сомнений. Обо всём услышанном он тотчас выложил Велемиру, и тот, нахмурившись, согласился, что Марию надобно увезти к отцу.

Спустя неделю, когда внезапно ударили крепкие морозы, сковавшие льдом реки, они отправились в Новгород-Северский.

Теперь Велемир не торопился, несмотря на уговоры Эфраима. Понимая, что предстоит скорая разлука с любимой, он старался оттянуть час расставанья и с умыслом подолгу задерживался на постоялых дворах и во встречавшихся на пути городках. Но, как бы то ни было, злополучный час этот настал, показался впереди Новгород-Северский, расположенный высоко над Десной на холмах, перерезанных глубокими оврагами, и Велемир с тяжёлым сердцем покинул Марию – ему с друзьями надо было спешить в Переяславль. Он поклялся, что в следующий свой приезд посватается к ней, а после оставит службу и навсегда останется жить в тереме близ Речицы, столь любезном его пылкому сердцу.

Глава 52

Нет, никак боярин Туряк не мог почувствовать себя в великокняжеских хоромах своим. И вообще бы сюда не приходил, разве что на совет в Изяславову палату или с каким донесением к Святополку, но жена, Евдокия – ей всякий день хотелось покрасоваться в новых дорогих нарядах, показать своё богатство, похвастаться перед боярскими жёнами и перед самой великой княгиней. Вот и принуждён был Туряк часами торчать то в горницах, то в бабинце, с показной улыбкой рассматривать десятки раз виденную рухлядь, слушать пустую надоедливую бабью болтовню.

Из ложницы доносились крики младенца. Княгиня Варвара с двумя челядинками-ромейками пеленала крохотного княжича, второго своего сына. Старший, годовалый Брячислав, облачённый в розовый зипунчик с застёжками-шнурочками, семенил кривыми ножками по полу, совал в рот деревянный свисток, смеялся. Строгая мамка-кормилица забрала у ребёнка игрушку, повела его по винтовой лестнице наверх, в детскую светлицу.

Туряк уныло смотрел в слюдяное окно, нервно теребил пуговицу саженного жемчугами кафтана. Искоса глянул на сидящую на лавке Евдокию. Изяславна весело болтала с двумя боярынями об очередных пустяках, некрасиво кривя крашенные коринфским пурпуром губы. В ушах её позвякивали круглые ладьевидные серьги, головной убор – маленькая полукруглая шапочка – был сплошь заткан жемчугом, на шубе и сапогах горели самоцветы, густо покрытое белилами лицо казалось маской-скуратой.

Говоря, Евдокия выразительно жестикулировала руками, на пальцах её сверкали золотые и серебряные жуковины, золотые нити тянулись по рукавам платья.

Туряк нехотя вслушался в разговор женщин.

– Песцовая шуба, из полунощных стран. Песец, бают, зверёк навроде лисицы. Бывает белый, а иной, реже, голубоватый. Краса – дух захватывает! Купцы новогородские покупают мех ихний у самояди. Самоядь[164] же – народ, живёт он на Двине-реце, и дале на восход.

Туряку хотелось плеваться от раздражения, от злости.

«Безмозглая дура! Мои же слова токмо и повторяет, ничего своего! И разве такой, как она, можно доверить хоть самую малую тайну! Всё выболтает, всем расскажет!»

В палату прошла великая княгиня, Туряк поклонился ей в пояс. Черноокая дочь Комнина чуть улыбнулась ему, надменно, покровительственно кивнув головой в высокой нарядной кике.

Нет, больше этого ему не вытерпеть! Боярин сослался на важные дела и едва не бегом выскочил из бабинца. Щёки его пылали, голова кружилась, в глазах рябило от разноцветья красочных одежд. Остоялся в холодных сенях, спустился с крыльца во двор, медленно взобрался на коня, тронул его боднями. За воротами, на улице, слез на землю, кинул повод челядину, пошёл пешком, слыша, как скрипит под ногами снег. Перед глазами стояла Мария, красивая, такая, какой видел он её в последний раз на площади возле собора Софии.

…Боже, зачем, зачем создал ты такую красоту?! Зачем ранишь сердце моё этим великолепием?! Зачем заставляешь страдать?! Ведь она, эта красота, неуловима, призрачна, как призрачны все мы, все наши земные дела!»

Но она есть, она где-то рядом, она будоражит, тревожит душу, она отталкивает, отстраняет от него все прочие дела и помыслы. Вот стоит, улыбается, словно издевается над ним, над его чувствами, над его сердцем.

…Звеня бубенцами, с грохотом ввалился в ворота боярских хором возок Евдокии. Сама боярыня, грузно, тяжёлой поступью, с одышкой поднялась к мужу в покой. Обхватила за шею, приложилась головой к плечу.

Туряк равнодушно гладил её по распущенным жидким волосам, Изяславна игриво дёргала его за длинные вислые усы, хохотала как девчонка.

– Боярыня Анастасия звала на ловы в Вышгород. Птиц ловить, зайцев, – говорила Евдокия.

– Поезжай. Возьми только охрану. Помни: поганые близко. Хоть и зима, да чёрт их знает. Иной раз они и средь зимы внезапу налетают. А потом плати за тебя выкуп. – Туряк холодно рассмеялся.

Евдокия села возле него на скамью, облокотилась о стол, подпёрла рукой щёку.

– Купишь мне песцовую шубу? Ни у одной боярыни стольнокиевской такой нету.

– Вельми накладно, Евдонюшка. По миру ты меня пустишь со своими расходами. Вон за сию шубу сколь сребра выложил, за рукавицы немцу, за шапку с налобником купцу-новогородцу. Ведь я – не царь Крёз[165], дорогая, служивый я боярин. Брату твоему службу правлю.