Мстислав, сын Мономаха - Олег Игоревич Яковлев

стороной – боярин Мирослав хорошо помнил про стычку Велемира и Олексы в корчме с торками и, боясь новых неприятностей, велел держать путь от Межибожья прямо на Заруб. Через Днепр путники переправились на ладьях. Ехать вброд на конях они не решились, ибо вода уже была слишком холодной, а кроме того, посольство везло с собой множество возов с дарами короля Коломана князю Владимиру и его семье.

Больше всех был рад тому, что киевские волости остались где-то в стороне, конечно, Филипп Редька. Вполне понятно, что ему вовсе не хотелось снова очутиться во владениях Путяты. Всю дорогу до Переяславля беглый закуп, не скрывая радости, весело балагурил и подсмеивался над некоторыми дружинниками, которые, впрочем, отвечали ему тем же – среди путников царило оживление, они с улыбками на лицах смотрели вокруг себя, понимая, что воротились на родину, что все трудности пути оставались теперь у них за спиной и что пребыванию на чужбине положен – слава Всевышнему – конец.

На фоне радости остальных необычно мрачными выглядели двое – Олекса и Ходына. Каждый из них страдал, думая о своём, и если для Олексы подобное состояние было в диковинку и он даже немного удивлялся тому, что никак не может выбросить из головы вымученную улыбку юной королевны, то Ходына всё прекрасно осознавал – осознавал прежде всего то, что, как птица-лебедь в небе, ускользает, улетает от него казавшийся неиссякаемым источник, который питал его песни. Тем источником была Мария, ослепительная, божественная её красота, её смех, её душа – чистая, будто росинка на утренней траве. Песнетворец тяжко вздыхал и горестно сжимал уста. Порой его охватывало отчаяние, затем оно сменялось печалью и тоской, на смену печали приходила внезапно какая-то ясность мысли и жажда слагать песни в честь навсегда потерянной для него возлюбленной; тогда он испытывал облегчение и предавался минутной радости, которая подобна была яркой вспышке молнии. Но радость и ясность тут же проходили, и снова в душу Ходыны закрадывалась печаль. Сначала незаметная, она постепенно разливалась, наполняла его существо и, наконец, овладевала им всецело. И никуда деться от неё было нельзя – в жизни всегда находится место грусти.

Другое дело Велемир – тот уже в мыслях встречался с Марией, обнимал её, целовал, восхищался ею, и лишь изредка вдруг, словно стрелой, ударяло ему в сердце: а вдруг с ней что стряслось?! Мало ли какая беда могла случиться! Время ныне лихое, тревожное.

Молодец всё торопился ехать вперёд, ему казалось, что посольство движется по дороге прямо-таки непозволительно медленно, он то и дело норовил пустить коня быстрее, но строгий окрик боярина заставлял молодого воина со вздохом и едва скрываемым недовольством придерживать ретивого вороного.

…В Переяславле довольный Мирослав поспешил с докладом ко князю Владимиру.

– Уграм, княже, ныне не до нас! – объявил он с радостным блеском в глазах. – Погряз король Коломан в делах на Ядранском море. Ныне воюет с венецейцами, ищет соуза на Сицилии, у нурманов тамошних. При мне приезжали к нему послы от князя тарентского[162]. Тому венецейцы тоже яко кость в горле, он всю торговлю морскую под себя сгрести жаждет.

– Стало быть, склоки повсюду идут, свары, которы, – задумчиво кивая головой, заключил Владимир. – Оно для нас теперь и к лучшему. Коли на половцев пойдём, никто за спиною нож острить не будет. А к рати с погаными готовиться надобно. Как зима наступит, поеду со княгинею и с молодшей дружиной в Смоленск, с сынами побаю, на полки тамошние погляжу. Потом в Ростов отроков пошлю, пешцев собирать стану. Имею вести: летом Боняк с Шаруканом в набег пойдут. Словили мы за Сулой посла, что промеж ними ссылкой ведал.

Ну а покуда меня в Переяславле не будет, гляди в оба, боярин. Как бы лиха не сотворили нам. Тысяцкому Станиславу Тукиевичу уже баил о том, токмо он, Станислав, горяч вельми. Мыслю, ты в сем деле поболе пользы принесёшь…

Тем временем в покоях княжеских дружинников, которые располагались прямо внутри крепостной стены детинца, Велемира встретили лукаво улыбающиеся Василий Бор и Эфраим.

– Угадай-ка, друже, о ком для тебя весточку имеем? – спросил со смехом молодой Василий.

– Ну, верно, об отце-матери, о ком ещё? – пожал плечами Велемир.

Сердце его забилось от радости. «Ужель она, милая дева?!» – ударила ему в голову сладостная мысль, подобно тому, как ударяет в лицо аромат свежего цветка.

– А вот и не об отце, не о матери весть тебе, – сказал Эфраим. – Есть некая дева, красна собою. Вот и велено передать тебе, чтоб послал гонца в Речицу. Ну да, верно, ты и сам помчишь туда. А коли так, то и мы с тобой поедем. Одного тебя не пустим. Ибо уже один раз съездил ты – едва голову на плечах уберёг…

Отпросившись у князя, Велемир наутро стрелой понёсся в Речицу. Сопровождавшие его Василий и Эфраим едва сдерживали порыв нетерпеливого молодца.

На сей раз, слава Богу, обошлось без неприятностей. Правда, уже возле самой Речицы навстречу им попались двое всадников-торков, но, узрев облачённых в боевые доспехи дружинников, они поворотили в сторону, бросились вниз с кручи к берегу Днепра и вскоре исчезли в снежной дымке.

– Неспроста они тут, – насторожился всегда чуявший загодя опасность Эфраим. – Поторопим-ка коней.

– Да ну тебя! – рассмеялся беспечный Василий Бор. – Гляди, какого стрекача дали торчины!

Велемир вовсе не обратил внимания на торков; слушая спор товарищей, он лишь досадливо пожимал плечами. Стоит ли заниматься пустыми разговорами, когда совсем близко – дом его возлюбленной. Уже, можно сказать, рукой подать до неё, а эти вечные спорщики снова устраивают какую-то нелепую перебранку.

Тем не менее Эфраим настоял на своём, что, собственно, было только на руку Велемиру. Воины подхлестнули коней, и вскоре взорам их открылись высокие терема боярина Иванко Чудинича.

Навстречу путникам на соловом[163] угорском иноходце, который лёгкой величественной поступью словно бы плыл над покрытой белым снегом равниной, выехала из ворот всадница в парчовой шапочке и малиновом плаще, наброшенном поверх кожуха. Велемир, тотчас узнав свою спасительницу, спрыгнул с коня, бегом ринулся к ней, помог сойти на землю и, не в силах вымолвить ни слова, молча, с восторгом смотрел на её прекрасное лицо с разрумянившимися на морозе щеками.

– Ждала тебя, ездила, выспрашивала, – тихо, почти шёпотом вымолвила Мария. – Не мила мне боле жизнь без тебя. Любый мой!

Это нежданное признание заставило Марию покраснеть от смущения. Сердце её забилось бешеными толчками.

А Велемир всё смотрел на неё с улыбкой, не двигаясь с места. Ему и не надо было ничего говорить. Мария без слов догадалась обо всём и,