Мстислав, сын Мономаха - Олег Игоревич Яковлев

то, что и должны были сделать муж и жена. После молодая женщина стала расспрашивать о посольстве, затем Коломан рассказывал ей о прочитанных книгах и о ведьмах. Сказки о нечистой силе пугали Предславу, она крепче прижималась к королю, а в конце концов, уже на рассвете, уснула в его объятиях, безмятежно и крепко, и снились ей родные русские холмы, лес за Днепром, широкие луга, озеро в лёгкой серебристой дымке.

Глава 49

На следующий день состоялся пир в честь посольства князя Владимира.

Мирослав Нажир и его спутники торжественно прошествовали по праздничным коврам, расстеленным на каменном полу, по широким лестницам, мимо горящих лампад в золотых подсвечниках и застывших у стен длинноусых оружных стражников свирепого вида.

Обычные мрачность и унылость, царившие в королевском дворце, сменились пышностью, нарядностью, красотой. Правда, нарядность казалась чрезмерной, красота – довольно странной, всё отдавало безвкусицей, грубостью, поражало резкими кричащими тонами.

Послы отвесили сидевшему на троне королю низкие поклоны, после чего Коломан пригласил их сесть за расставленные посреди залы столы.

Король посадил по правую от себя руку Предславу, а по левую – Мирослава Нажира, который был тут представителем князя Владимира и, следовательно, самым дорогим гостем. Слева от Мирослава расположились остальные русы, приглашённые на пир, вперемежку с улыбающимися, кто притворно, кто искренне, угорскими баронами. Напротив них, за правым столом, сидели жёны баронов и другие знатные придворные дамы. Были на пиру также важные духовные лица – несколько епископов в шёлковых тёмных сутанах и с золотыми крестами на груди. Они держались особенно надменно, и становилось понятно, что никаких скоморошьих шуток сегодня здесь не предвидится – святые отцы не потерпят подобного и не позволят осквернить такое значительное торжество.

Сперва, после здравиц, принялись за трапезу. Говорили мало. Многие угры, непривычные к ложкам и вилкам, так и норовили ухватить руками жирные куски мяса. Пышность, нарядность, торжественность как-то постепенно исчезли, зато слышалось отовсюду громкое чавканье и довольное урчание – звуки, столь неприятные для слуха духовных особ.

Позже, когда хмель уже вскружил людям головы, пошли оживлённые беседы, в основном касающиеся охоты, псов, коней, и только Коломан с Мирославом тихо говорили о вещах высших – книгах, которые оба любили читать и собирать.

Олекса и Велемир, немало смущённые поначалу, со временем стали держаться более раскованно и рассказывали угорским вельможам о своём пути из Руси, много говорили о диких зверях, об охотах в пущах, славили своего князя-богатыря, который в одиночку вязал в степи диких коней-тарпанов, которого тур метал рогами, а лось бил копытом, но князь всякий раз брал верх над зверем, ибо Божье Провиденье неизменно помогало ему в самые трудные мгновения.

Ходына, сидевший в дальнем конце стола, ничего почти не ел и не пил. Мысли его витали вдалеке от пира, замка, пышных одежд – он думал об услышанном вчера от Велемира, и в памяти его возникали, вновь и вновь, слова песни, посвящённые незабвенной Марии. И потому, наверное, когда посреди всеобщего шума боярин Мирослав поднялся и сказал:

– Князь наш Владимир Всеволодович, ведая, сколь любы племяннице его, королевне Предславе Святополковне, песни славные, прислал с нами лучшего во всей Руси певца, Ходыну. Аще пожелает ваше величество, споёт он в честь вашу, – а Коломан с любезной улыбкой пожелал, он взял в руки гусли, ударил по струнам и пропел:

Свет ты мой ясный, краса ненаглядна,

Будто бы ангел, сошла ты с небес.

Тонка осинка в багрянце нарядном,

Вновь очарован тобою певец.

В нежной душе твоей – ветер прохладный,

Листья опавшие ранят твой взор,

Тучи на лик набегают нещадные,

В тёмных очах лишь печаль и укор.

В чём же вина моя, дева прелестная?

В силах ли тучи я прочь отогнать?

Можно ль надеяться, ангел небесный,

В сердце твоём жуткий холод унять?

– Ох, песнетворец! – мой ангел ответил, –

Видно, рехнулся ты, жалкий певец.

Был лик мой ясен, и взор был мой светел,

Кабы не ты, о несчастный слепец.

Помнишь то утро, ту первую встречу?

Мимо прошёл ты, не глянул, не спел,

В дикую пущу занёс тебя ветер,

Тёмные силы запутали след.

Что же ты просишь, о грешник несчастный? –

В грустной улыбке расплылось лицо. –

Уж не твоя я, нет ходу обратно,

Нашу любовь отшвырнул ты в костёр.

Пламя её ещё где-то мерцает,

Где-то уныло чернеет зола.

Но ты напрасно на гуслях играешь,

Глянь, как потухла на небе заря.

На глаза Предславы в то время, как пел Ходына, навернулись слёзы. Сколь верно и точно сказал певец! Воистину, она безвозвратно потеряла, оставила там, на Руси, не просто частицу своей жизни, а словно бы часть самой себя, лишилась чего-то родного, выронила в чаще леса в валежник дорогое изумрудное украшение – бесценный Божий дар – и теперь ходит совсем в другом месте, в чужой стороне и мечтает заново обрести утраченное, не понимая, что не вернуть прошлого, не поворотить вспять течение лет, как нельзя во второй раз войти в одну и ту же реку.

Усилием воли королевна сдержала рыдания, на устах её промелькнула вымученная грустная улыбка. И никто, наверное, не увидел слёз на чистых серых очах, даже Коломан, обычно такой внимательный к своей невенчанной супруге. Но сейчас король был целиком погружён в размышления.

«Странный всё-таки народ – русы, – думал он. – Несказанно странный! С чего вдруг запел этот певец о какой-то красе, об утерянном счастье? Вот вокруг царит веселье, а он посвящает княжне Предславе полные грусти стихи, и все русы нисколько не удивлены этому».

Коломан недоумённо пожимал плечами.

Но оказался среди гостей человек, который заметил слёзы Предславы, и человеком этим был Олекса. Случайно скользнул его взгляд по лицу королевны, такому прекрасному, светлому, чистому, увидел он её слёзы, и что-то вдруг будто оборвалось в душе молодца. Так, не спуская с неё глаз, очарованный, заворожённый, и досидел он, как во сне, до конца пира, а после, когда посольство воротилось на гостиный двор, накинулся с упрёками на Ходыну:

– Ведь несчастна она! Живёт с уродом ентим! Отец родной за воз серебра, почитай, её продал! Ужель слеп ты, певец?! Почто ещё боле распечалил её песнью своею?!

– Кто несчастен? О чём это ты баишь, друг Олекса? – удивился Ходына. – Ты, часом, не рехнулся?

– А ты будто не ведаешь! О Предславе, королевне, княжне нашей, речь веду.

– Высоко воспарил,