Мстислав, сын Мономаха - Олег Игоревич Яковлев

не откочевал он в мае на юг и, стало быть, возле наших пределов обретается. Сидит где-нибудь в излучине да ждёт часа удобного. Потому, как оповестят сторожи, вборзе помчим со дружинами ему наперехват.

– Скажи, брат, – вступил в разговор Святополк. – Почто велел ты пешцев от работ на ролье оторвать? Нешто дружины с погаными без них не управятся?! Экий убыток нам в том! Урожая теперь не соберут, какой надобен, казна оскудеет.

«Вот ещё сребролюбец! – подумал с возмущением Мстислав. – Токмо о казне своей и печётся!»

Неприязнь к великому князю, до того таившаяся в глубинах Мстиславовой души, вспыхнула с нежданной силой, яростный огонь заклокотал в его чёрных очах, и если бы не отец, который спокойным ровным голосом возразил Святополку, Мстислав бы обязательно вспылил.

– А коли придут поганые и все урожаи, весь хлеб сожгут, тогда какой добыток казне твоей будет? Не подумал о сём, брате? – спросил с мягкой улыбкой Владимир и, не дождавшись ответа, продолжил: – Пешцы на ладьях к Воиню[170] поплывут, а оттудова с обозами по Суле. Нужны они нам, ибо поганые биться с ними непривычны, слабеют в пешем бою. Сколько раз бивали их тако.

– Отче, – обратился к отцу Мстислав. – Наши, смоляне и суздальцы, плывут уже на ладьях к Воиню. А сами мы с Ярополком, как ты и наказал, дружины в Переяславль привели.

– Лепо, сыне, – кивнул довольный Владимир. – Уже силы великие нами собраны. Коли настигнем Боняка на Суле, сеча лютая грядёт.

…Спустя несколько дней берендейская сторожа принесла долгожданную весть: Боняк со всеми своими ордами объявился на Суле у Коснятина. Не мешкая, тотчас же готовые к походу конные дружины в полном боевом облачении выступили из Переяславля и, оставив далеко позади себя обозы и пешцев, стремглав метнулись на юг.

Те, кто побогаче – боярские сыны, – надели ромейские чешуйчатые доспехи; другие, победнее, предпочли тяжёлую русскую броню, нагрудники из металлических пластин, наручи, кольчуги, третьи были в половецких калантырях и баданах. В глазах рябило от множества шеломов, плосковерхих мисюрок, остроконечных шишаков, копий, коротких сулиц, круглых щитов с изображениями грифонов, сказочных птиц, медведей, пардусов[171], львов.

Через Сулу переправлялись вброд, сразу после захода солнца, в сумерках, когда на небосвод высыпали первые звёзды и было ещё видно, как плывут по небу, подгоняемые ветром, редкие лохматые облачка. После утомительной скачки по степи под палящими солнечными лучами особенно приятным было ощущение влаги и прохлады. Воины оживились, стали негромко переговариваться, многие, зачерпнув шеломами чистую сульскую воду, утоляли нестерпимую жажду.

На левом берегу реки русы учинили короткий привал, а утром, едва занялась на востоке розовая заря, рати снова тронулись в путь.

Мчались теперь вдоль реки, с горечью замечая на противоположном правом берегу дымящиеся остатки былых сёл и деревень. Совсем недавно – может, час или два назад – там хозяйничала озверелая половецкая орда. Стиснув зубы, руссы проникались ненавистью к врагу, длани их сжимались в кулаки, всё пристальней всматривались они вдаль, и каждый с нетерпением думал: «Скоро ли нагоним их, супостатов?!»

Потому, когда в степи за холмами показался большой отряд половцев, которые, стегая нагайками, гнали по дороге длинную вереницу связанных арканами пленников, по рядам русов прошёл радостный гул, они дружно поторопили коней и, не слушая уже ни окриков воевод, ни княжьих повелений, широкой лавой понеслись на врага.

Охваченный всеобщим ликованием, бросился вместе со всеми и Мстислав. Будто мигом исчезла и ломота в спине от непрерывной многочасовой скачки, и боль в голове после почти бессонной ночи, и тяжесть доспехов: легко, словно по воздуху, нёс его конь с холма на холм, через яруг[172], через заросли чертополоха, лишь ветер свистел в ушах да ещё слышался рядом боевой клич товарищей. Как бы слился в эти мгновения Мстислав с другими ратниками, забыл, что он князь, он ощущал себя лишь частицей огромной лавы, которая катилась по степи, всё сметая на своём пути. С лихостью летели облачённые в кольчуги всадники по дикому полю, под копытами коней их гнулась высокая трава, какие-то вспугнутые птицы с отчаянными криками взмывали ввысь; остался в стороне небольшой дубовый перелесок; всё вокруг кружилось, свистело, пело словно бы в такт настроению.

Кто способен остановить лаву? Уж не та ли жалкая пёстрая кучка, что топчется вдали, на конце поля, трусливо прижимаясь к холмам?! Но вот половцы становятся ближе, и Мстислав видит, что вовсе не горстка врагов перед ними, но целая орда, она потрясает копьями, что-то кричит отрывисто гневными гортанными голосами, готовая к яростной схватке, и уже ясно становится, что сеча будет не из лёгких.

Вот, наконец, сомкнулись, зазвенели мечи и сабли, затрещали сломанные копья, вмиг всё перемешалось, перепуталось, всадники сбились в кучу, где-то рядом летят стрелы, сулицы, вот чья-то сабля, извиваясь в воздухе, как живая, подпрыгивая, плашмя падает со звоном на камень у дороги, чей-то жеребец, дико заржав, сбрасывает всадника и валится в густую траву.

Мстислав оставил далеко позади гридней, врезался, сам не зная для чего, просто в порыве какого-то необычайного воодушевления, в самое пекло боя, с одним половцем было схватился, но только и успели они ударить саблей по сабле, как толпа сражающихся оттеснила их в разные стороны; налетел другой степняк, рослый, с длинной редкой бородой, со свистом занёс над Мстиславом клинок, замахнулся так, что кисть руки оказалась у него чуть ли не за ухом; но молодой князь прикрылся щитом, отбил удар и, привстав на стременах, упреждая повторный удар, как учил дядька Павел, саданул поганого по шее с таким страшным остервенением, что голова его вместе с отвалом – правой рукой – отделилась от туловища и, вся в крови, полетела вниз. Устрашившись Мстиславовой силы, третий половец поворотил коня и понёсся прочь, и тут Мстислав заметил наконец, что русы одолевают и что орда уже бежит, бросая раненых, обозы с награбленным добром и пленных.

Князь спешился, снял шелом с подшлемником и вытер со лба пот.

– Не поранен, княже? – спросил воевода Дмитр Иворович. В голосе его Мстислав уловил нотки уважения.

– Нет, Дмитр, – улыбнулся он воеводе и тихо добавил: – А славно мы их!

Дмитр смотрел на Мстислава не как на юнца, что чуть ли не впервые отличился в битве, но как на удатного воина, как на человека, совершившего только что, на глазах у всех, подвиг и потому достойного самой высокой похвалы. И молодому князю стало особенно приятно оттого, что прославленный воевода проникся к нему таким уважением. Видно, он и в самом деле кое-что заслужил.

– Ох, здорово ты его, княже,