Молодость - Савелий Леонов

— В добрый час. Очевидно, вы не доверяете нам судить этих двух подлецов, которых следовало бы давно расстрелять в ближайшем овраге.

Губернский юрист изобразил на своем лице подобие снисходительной улыбки. Он принял слова Степана за шутку. Это был застарелый законник, чванливый и высокомерный. Впрочем, его миссия заключалась не в том, чтобы обсуждать с товарищем Жердевым вопрос, уже решенный вышестоящими организациями.

Он откланялся, взял портфель и вышел.

Оставшись один, Степан долго ходил по кабинету негодуя. Он ругал губернского юриста и всех умных болтунов, которые торопились примазаться к успехам революции и которые поспешат отречься от нее при первых трудностях или неудаче.

— Постой, что за фамилия? Енушкевич… Не думает ли он отличиться на большом-то процессе? Полезть в гору? Плешивая башка…

Глава двадцать третья

— Да ты, молодуха, никак проснулась? — сказала Матрена, входя в комнату Насти и увидав ее уже одетой, хотя на запушенных морозом окнах едва обозначилась легкая просинь света. — Знать, одолела тебя хозяйственная заботушка. Только не бери, милая, рывком — скоро упаришься! Живи по старому обычаю: день хлопочи, ночь спи на печи.

Накрывая стол белой скатертью, Настя с улыбкой взглянула на солдатку.

— День для меня короток, тетка Матрена. Вот я его и надставляю то с одного, то с другого конца. Получается жизнь из лоскутков, а мне и такая по душе.

В голосе Насти почувствовались нотки сдерживаемой радости и молодого задора. Все существо ее было переполнено счастьем, еще неведомым доселе, которого она не могла скрыть и за которое почему-то боялась. Словно за этим счастьем могли в любую минуту прийти, как за случайной находкой, отнять, выкрасть ночью.

«Птичка гнездо вьет — милого ждет», — думала Матрена, с невольной завистью оглядывая прибранную комнату, где за пунцовой занавеской спали дети.

И ей стало больно оттого, что она всю жизнь завидовала чужому счастью. Муж у нее был человек бедный, работал по найму. Дома видели его редко. А потом началась война, и Матрена, оставшись с детишками, не услышала о нем больше ни звука.

Никто не знает, чего стоила солдатке эта потеря. Но окончательно сломило Матрену предательство Федора Огрехова. С именем этого рыжебородого вдовца связывалась последняя солдаткина надежда.

В коммуне Матрена еще ближе сошлась с Настей, чьей дружбой она очень дорожила. Женщины почти не расставались ни дома, ни на работе; у них было много общих дум, много хлопот с детворой и по хозяйству. Посоветовавшись со Степаном, Матрена забрала к себе огреховских ребят, вместе с Настей обшивала и обмывала их, кормила и ухаживала за ними, и маленькие белоголовые Варька, Санька и Полька скоро избавились от прежней диковатости.

— Куда собралась спозаранку? — спросила Настя, оглядев приятельницу, закутанную по-дорожному в овчинный тулупчик и шерстяную шаль.

— В Жердевку сбегать надо…

— Чего же бегать? Лошади даром овес едят, запряги любую и поезжай. Кстати в кузницу пора, давно плуги отремонтированы.

— Путь не велик, ноги не покупные, — пошутила Матрена и вздохнула. — Слышь, Настюха, говорят, Севастьян Пятиалтынный вчера приехал. Израненный весь, на леченье в Москву отправляется. И не знаю — брешут люди, что ли, будто он видел Федьку Огрехова…

Настя выпрямилась. Только теперь заметила, до какой степени солдатка взволнована.

— Где видел?

— Пес его знает! За Курском, кажись. Будто к белым пробирался, да Севастьян-то опознал…

Настя молчала. Надев короткую шубейку на бараньем меху, накрывшись вязаным платком, она вышла из дома. На дворе тихо падала крупная пороша. Деревья стояли неузнаваемо белые, точно гипсовые статуи.

— Не убивайся, — сказала Настя следовавшей за нею Матрене. — Может, это у Севастьяна от больной головы.

Ей, как и Матрене, тяжело было поверить, что Федор Огрехов окончательно сжег за собой мосты, скатился в болото белогвардейщины.

Она сама запрягла лошадь, проводила солдатку далеко в поле и повернула назад, чтобы подумать в одиночестве. Кругом белели пустынные равнины с еле заметными пятнами деревень, с глубокими рубцами лощин и оврагов. Холодное солнце катилось желтым шаром за серыми облаками, почти не отрываясь от горизонта.

«Хоть бы Степан скорее приехал», — сказала себе Настя и оглянулась на дорогу, обсаженную дубовыми вешками. Она всегда догадывалась о приближении мужа еще задолго до того, как гнедой рысак и ковровые санки, поднимая снежную пыль, показывались вдали.

Настя мысленно следила за Степаном от самого города. Вот он пустил лошадь во весь опор вдоль большака. Склонившись немного на сторону, чтобы лучше видеть дорогу, Степан с наслаждением отдается этому полету, обжигающему ветру и светлым мечтам. Навстречу тянется обоз с дровами. Мужики в тулупах и зипунах, с красными и зелеными опоясками на бедрах поднимают заиндевевшие бороды и провожают Степана какими-то насмешливыми глазами, пока он объезжает их по глубокому снегу. И Настя знает, что каждый из них думает о нем, еще недавно ходившем в лаптях.

А может, Степан еще не выезжал из города? Конечно, днем в исполкоме много дел. Он приедет к вечеру, не раньше. Но почему же так волнуется Настино сердце? Даже о Маше забыла, теперь девочку забавляет проснувшийся Петя…

Настя подошла к дому, на ходу обменявшись с Лукьяном несколькими словами о кормах скотине. Указала. Кондрату и Осипу помещение, куда следовало бы сегодня перелопатить семенной шатиловский овес. Покормив детей, она направилась к амбарам, взяла лопату и первой погнала шуршащее зерно по дощатому настилу. В воздухе запахло слежавшейся хлебной пылью. Толстый слой овса медленно сползал из разгороженных сусеков, плескался на лопатах, звонким шорохом веселя коммунаров.

— Вон он, благодетель, — ласково приговаривал Кондрат, легко швыряя зерно раз за разом. — Люблю хлеб, грешный я человек, поглядишь эдак — и душа радуется. Только глядеть-то мне приходилось в жизни больше на чужой. Осип засмеялся, а Настя сказала, повернув упрямую голову к старику:

— Ничего, наша радость не за горами. Сами свою жизнь создадим. Дождемся весны — обсеменим поля; каждое зерно пустит корень — сила-то какая будет!

— Постой, — остановил Осип, прислушавшись, — кто-то приехал.

Возле амбара заскрипели по снегу полозья, фыркнула лошадь. Настя, вспыхнув сияющей улыбкой, поспешила к дверям. Но вместо Степана увидела Матрену в розвальнях — расстроенную, злую.

— Видела Севастьяна? — крикнула Настя солдатке. Матрена, не отвечая, вылезла из саней, отряхнулась.

Отведя в сторону Настю, зашептала. Оказывается, Севастьян не захотел ночевать у отца-самогонщика и вчера же отправился на станцию.

— Ну, и чего ты перепугалась? — удивилась Настя.

— А тут я увидела скачущих по Жердевке красноармейцев, — рассказывала Матрена. — Возле кузницы остановились, и Безбородко объявил, что ночью такое случилось… Клепикова и Гагарина повезли в Орел, а бандиты перехватили. Должно, Филя Мясоедов со своими шкуродерами.

Глава двадцать четвертая

Подъездные пути станции Тихорецкой были плотно забиты эшелонами, а с юга подходили все новые и новые составы. В красных пульмановских вагонах, вымытых мартовскими дождями, везли американские винтовки и патроны, английские снаряды, обмундирование, медикаменты, шоколад, галеты; на платформах вперемешку с длинноствольными орудиями «Канэ» и ромбовидными танками стояли огромные стрекозы французских бипланов. Все это спешно выгружалось с иностранных пароходов в черноморских портах и так же спешно перебрасывалось к линии фронта, где белая армия Деникина готовилась в поход.

Гагарин прохаживался по перрону, разговаривая с маленьким поручиком Кружковым, которого знал еще по окопной жизни прошлой войны. Кружков был пустой, болтливый офицеришка, но с ним удавалось, хотя на время, — избавиться от мрачных дум и постоянной тревоги за жену, оставшуюся на советской территории.

На перроне было тесно. Здесь толпились офицеры «цветных» войск — марковской, дроздовской алексеевской и корниловской дивизий, участники первого, так называемого «ледяного», похода, и новички, недавно вступившие в Добровольческую армию, — рыхлые, седовласые толстяки и безусая молодежь. Многие носили зеленовато-желтые английские френчи и короткие шинели с пришивными хлястиками, на ногах скрипели тупоносые американские ботинки с шерстяными обмотками или блестящими крагами.

Марковцы выделялись своими белыми фуражками и черным крепом на погонах — знаком скорби о погибшем генерале Маркове, который бросал их в первые штыковые схватки с большевиками. Дроздовцы щеголяли малиновой формой, алексеевцы — синей. Однако наибольшей пестротой и зловещей парадностью отличались корниловцы. Дивизия их развернулась из «полка смерти», сформированного генералом Корниловым в семнадцатом году под Могилевом для борьбы с революцией, затем перекинутого на Дон, и погоны ее офицеров символически двоились на продольные полосы, красную и черную, что означало: жизнь или смерть. На рукавах сверкала эмблема в виде голубого щита с белыми костями, мечами и красной разрывающейся гранатой.