Молодость - Савелий Леонов

В комнатах — тишина и запустение, как и всюду на усадьбе. Наступающий рассвет заглядывал в окна, делая видимыми предметы, уплотняя в углах тревожный полумрак. У двери, ведущей в зал, Витковский остановился и, повернувшись к председателю уездного исполкома, громко сказал:

— Товарищ Жердев! Кажется, я начинаю понимать ваш интерес… Давно пользовался слухом, что вы хотите поселиться в имении. Не ошибаюсь?

— Да, — ответил Степан, — мы организуем здесь коммуну.

— Коммуну! — глаза Витковского полезли из орбит, но Степану показалось, что агроном прислушивается к чему-то за внутренней дверью. — Простите… В каком, то есть, смысле коммуну? Из опыта Франции, что ли?

В этот момент Степан уловил скрип передвинутого в зале стула. Он оттолкнул Витковского и с силой раскрыл дверь.

Зал был пуст. Лишь на столе ярко горела керосиновая лампа и в наполненной окурками пепельнице дыми лась незатушенная папироса.

Степан быстро прошел на веранду. В лицо пахнуло садовой свежестью. Совсем рядом, за венецианскими стеклами, прохрустели по снегу быстро удаляющиеся шаги. Витковский стоял позади Степана, грузный, окаменевший, не дыша.

— Подождите, — вдруг оживился он, заметив у Степана в руке наган, — я возьму ружье. Тут, право же, не безопасно!

Где-то возле конюшни треснула надломленная под ногой хворостина, зашуршала солома, и все стихло. Степан шел в сопровождении агронома, то ускоряя шаг, то задерживаясь, чтобы лучше слышать. Он по-прежнему думал о Ефиме, и каждый новый звук, каждый подозрительный след на снегу связывал с исчезновением врага.

Обход надворных построек ни к чему не привел. Привлеченные появлением людей, замычали в стойлах коровы, захрапели лошади, встрепенулись под крышей голуби. И завершая вторичную неудачу Степана, за спиной раздался повеселевший голос Витковского:

— Идемте, товарищ Жердев, чай пить. Судя по вашему измученному виду, вы давно уже из-за стола.

Степан, повернувшись, встретил его взгляд, нахальный и насмешливый.

— Говорите, кто сидел с вами в доме?

Витковский качнулся и замер. Минуту назад он издевался над Степаном, так легко одураченным. Опасность, казалось, совсем миновала. Но сейчас он понял, что погиб. Он сразу потерял способность улавливать смысл простых слов, заикался, переспрашивал.

Степан придвинулся, леденя его жутким взглядом.

— Если не ответите прямо, я предам вас суду военного трибунала!

— Помилуйте… товарищ Жердев! Я ведь никакой политикой не занимаюсь! В чем, так сказать, моя вина?

— Помилования будете просить после…

И, прервав себя на слове, Степан кинулся к стогам сена, темневшим вдали. Он бежал, с шумом рассекая воздух. Встречные предметы, сливаясь, мелькали по сторонам. Степан боялся одного: не опоздать бы! Стоя с Витковским, он отчетливо видел силуэт человека, проскочившего от среднего стога сена к самому крайнему, что ближе к дубовой роще. Степан не удивился, когда навстречу ему сверкнул выстрел. Другой, третий… Это подтвердило его догадку и — странное дело — обрадовало! Ориентируясь на выстрелы, Степан спешил обогнуть скорее крайний стог, отрезать беглецу путь к дубраве.

Очевидно, беглец успел оценить маневр Степана. Продолжая отстреливаться, он быстро побежал к спасительным зарослям. Степан тоже открыл стрельбу, не столько рассчитывая попасть в бандита, сколько из опасения вновь упустить его.

И, словно поджидавший сигнала, в ответ на Степанову пальбу из рощи ахнул дробовик. На опушке раздались зычные голоса:

— Васька, держи!

— Бей! Какого демона глядишь, Чайник!

— Лови!..

«Ну и молодцы. Не прозевали!» — узнал Степан голоса жердевцев.

Подбегая, он увидел на снегу черный извивающийся клубок человеческих тел. Борьба шла молча, приближаясь к концу. Только слышалось надсадное дыхание, хрипы, тихий, скзозь зубы, стон, глухие удары.

Позади затопал Витковский.

— Серафим Платонович… Серафим Платонович! — повторял он, остановившись с ружьем и не видя в растерянности того, кому предназначался заряд.

Степан ударил бородача рукояткой нагана в челюсть и поднял оброненную им двустволку.

Черный клубок, наконец, затих и распался. Один за другим поднялись четыре приземистых сына Алехи Нетудыхаты. Последним встал старший, Васька, и тряхнул за шиворот распластанного под ним человека. Вокруг запрыгал, забалабонил откуда-то взявшийся Чайник и степенно выступил из сумрака ближних дубов Роман Сидоров.

— А-а… барин! — равнодушно произнес жердевский председатель.

Степан узнал Гагарина. Сгорбившись, отвернулся.

— А Ефимка ушел…

Глава восемнадцатая

В седой пелене снежной поземки и утреннего дыма, разбуженный ревом заводского гудка, проступал колокольнями, торговыми рядами и суетой жилых кварталов губернский город Орел. Подняв воротники и нахлобучив на глаза шапки, прохожие спешили по улицам, по высоким мостам через присмиревшую во льдах Оку и ее приток Орлик; их обгоняли заиндевевшие извозчики и громыхающие трамваи.

Начинался обычный трудовой день.

Перед фасадом массивного трехэтажного здания — бывшего кадетского корпуса — на ровном плацу строилась рота красноармейцев. Командир роты, молодой, румяный от мороза Пригожий, быстро ходил по фронту в своей длинной офицерской шинели, уже поношенной, но сохранившей признаки щегольства, и придерживал рукой в кожаной перчатке фуражку, которую не раз пьь тался сорвать с него и укатить в сугроб порывистый ветер.

Из дверей здания выбегали запоздавшие бойцы, застегиваясь на ходу, одергивая друг у друга шинели. Пригожин кричал им что-то, указывая то на открывшийся затвор винтовки, то на обмотку, охлюпкой повисшую на ноге. Внимательные карие глаза его, привычные к воинскому порядку, не пропускали ни одной мелочи, хотя замечания он делал скорее с бодрящей веселостью, нежели с досадой.

— Рра-вня-я-йсь! — скомандовал Пригожий, увидав шагавшего по протоптанной в сугробах тропке человека с медно-красным лицом, в романовском полушубке и заломленной на затылок солдатской папахе.

Шеренги заколебались, точно вытянутые патронташи, где в каждой ячейке нашел место боевой заряд. Головы повернулись направо, глаза отыскивали грудь четвертого человека. Шорох перемежающихся шагов стихал, удаляясь, и когда он достиг левофлангового, Пригожий крикнул:

— _ Ррота, сми-и-ррно! Равнение нна-а средину!

Шеренги дрогнули в последний раз — головы прямо, штыки выдвинулись вперед, — и все замерло. Пригожим, довольный четкостью исполнения, еще больше подтянувшись, пошел навстречу начальнику твердым шагом, с застывшей ладонью у козырька. Однако человек в романовском полушубке с неудовольствием поморщился: — Вольно, вольно…

Он высокомерно сунул командиру роты вынутую из кармана теплую и мягкую руку и тотчас начал отчитывать. Красная медь лица его буквально полыхала. Круглые глаза, словно две холодные льдинки, смотрели в упор.

— Сразу видно царского прапора! Вам поручена маршевая рота, а вы собираетесь сделать из нее учебную команду! Шагистика! Муштра! Солдафонство! Для чего? Мы посылаем людей на фронт, а не на парад!

Вибрирующий голос его словно рыдал все громче, все сильней. Казалось, начальник готов был съесть этого злосчастного прапора.

— Разрешите вопрос, товарищ начальник? — и Пригожин слегка подался грудью, будто желая отстоять занятую позицию. — Разве Красной Армии не нужна дисциплина и боевая сноровка?

— Боевую сноровку сейчас получают, мой милый, под огнем противника! А в отношении дисциплины у нас есть жесткий революционный закон… Расстрел десятка мерзавцев скорее научит остальных службе в армии, чем ваши петушиные окрики!

Он прошел мимо роты, даже не взглянув на нее, снова повернулся к сопровождавшему Пригожину. И тот вдруг прочел в злых, холодных иссиня-блеклых глазах начальства немую угрозу.

«За что он меня?» — подумал Пригожий, стыдясь перед красноармейцами, которые, несомненно, все слышали и понимали.

Мысли невольно обратились к прошлому, отыскивая причину этого странного и обидного недоверия. Да, он служил прапорщиком в царской армии. Весной 1916 года, сдавая выпускные экзамены в реальном училище, Пригожий прочитал в газете список офицеров, убитых на русско-германском фронте. Среди них был его отец, штабс-капитан, давно уже считавшийся пропавшим без вести.

На следующий день Пригожий выехал из Орла на запад. Слезы матери терзали его сердце, но не могли остановить. Он поклялся отныне биться за родную землю, как бился и геройски погиб за нее отец. Проезжая на извозчичьей кляче к вокзалу, Пригожий прощался с раскинувшимся по берегам красавицы Оки городом, с улицами и домами, где жили школьные друзья, с белым булыжником мостовых, вымытым весенними дождями. Здесь провел он детство, на громыхающей трамваями Кромской, вытянувшейся чуть ли не до самой Ботаники, и, кто знает, вернется ли снова сюда?