Молодость - Савелий Леонов

Настя улыбалась им, ускоряя шаг. Каждой кровинкой чувствовала, до чего ей дороги эти бедные девочки.

— Настя приехала! Настя приехала! — кинулись дети, чуть не сбив ее с ног.

— Постойте! А то я гостинцы рассыплю, — смеялась Настя. — Вы небось одни дома?

— Нет, у нас тетя Матрена, — ответила старшая, Варька.

«Матрена?» — Настя даже остановилась в недоумении, представив себе солдатку, изувеченную Федором Огреховым, зачем-то посетившую его дом.

Она вошла в избу и действительно увидела Матрену, которая вытирала у загнетки руки после мытья посуды. Солдатка, еще не совсем оправившись от болезни, слегка горбилась и покашливала, но в лице, покрытом сетью преждевременных морщин, было тихое умиление и покорность судьбе.

— Ах, господи… Не гляди так на меня, дуру непутевую, — заговорила Матрена, опустив руки и потупив глаза перед Настей. — Навещаю вот сиротинок… по-соседски… Моих тоже не забывали добрые люди, когда пропадала мать!

— Да я ничего… Сама-то как, не хвораешь? — участливо спросила Настя, сообразив, что женщина почему-то скрывает от нее истинную причину посещения.

— Обо мне чего толковать? Пожила и хватит… Ребятишки — боль наша горемычная! По малолетству-то не думают и не гадают, куда загонит их нужда!

Дети, разобрав гостинцы, унесли Машу на печку и забыли о взрослых, развлекаясь малюткой. Там слышались возня, смех.

Настя и Матрена сидели рядом на лавке, странно ослабевшие, охваченные волнением дружбы. Шепотом изливали сокровенное, о чем боялись даже признаться себе. Здесь Настя впервые после мятежа упомянула о Ефиме… Его таинственное исчезновение не давало ей покоя.

— Мало их, живорезов, по лесам шатается! — сказала Матрена. — Выкинь из головы! Твоя дорожка, Настюха, выровнялась! Иди, не кручинься!

— Да ведь и Степан мучается… Он не говорит, но я-то чувствую! До сих пор будто стоит между нами третий… погубитель нашего счастья!

Они помолчали. Вдруг Матрена придвинулась, робко роняя слова:

— Уважь старуху, замолви перед Степаном… простить бы Огрехова, шут с ним, ежели вернется! Бог ему судья… Ударил он меня не по злобе — это я доподлинно знаю. Не враг он нам!

Настя выпрямилась.

— Как же не враг? А на город пошел!

— Пошел из-за страха, думал беду стороной обогнуть… Я-то простила! Пойми: у нас дело семейное… Мы с ним давно одной думкой жили! — И Матрена, вздохнув, добавила: — Не по-соседски… вру я, старая! По-родственному захаживаю сюда…

— Хитрая ты, однако, — улыбнулась Настя. Солдатка смякла, заалела, точно уличенная в чем-то запретном.

— Не знаю… Раньше он мне казался уж больно потешным. Помню, ехал с возом снопов через ручей, камень-то и застрянь под колесом. Лошаденка плохая, дергает, а все ни с места… Тут Федор отпряг ее, привязал сзади телеги и, взявшись за оглобли, сам потащил жито в деревню. Везет и ругает кобылу: «Тебе же стыдно перед народом, лежебока!»

И проведя рукой по лицу, досказала:

— Потом в мясоед меня просватали, а на масленице и Федор женился. Я видела, как он скрутил на свадьбе цигарку из трехрублевки: «У нас, мол, денег — куры не клюют!»

— Форсист, — согласилась Настя, — из последних сил тянулся за богачами… На том и подсекла его беда!

Она оставила Матрену, пообещав ей свое содействие. Шла через синевато-искристый при луне большак, облегченная и внешне спокойная, но в сердце росла, словно живая, непостижимая тревога.

Вернувшись домой, она застала беседу Степана с мужиками в полном разгаре. Первое, что бросилось ей в глаза, это красные, распаренные в духоте, возбужденные лица всех участников посиделки, наперебой доказывавших преимущества жизни в отведенном под коммуну имении. Они перечисляли, размахивая руками, как раз то, о чем говорил Степан в конце обеда родителям, и с такими подробностями, будто каждый из них уже неоднократно обдумывал и примерял к себе эту новую жизнь.

— Барская земля завсегда впятикрат давала супротив нашей, — глухо и медленно говорил Роман Сидоров. — А лес… Мы пропадаем без леса! Кнутовище негде вырезать! За оглоблей едешь-едешь, почитай, целый день!

— Сенокос зайдет, — вспоминал, почесывая дегтярную макушку, Алеха Нетудыхата, — как зайдет сенокос… У нас махаешь-махаешь косой по голым буграм… да!

Махаешь-махаешь… Чаво там! Ребро за ребро заходит! Хвать — корове зимой бросить нечего. А то — пойдешь, бывалыча, на поденщину к барину… Да! Выйдешь на зорьке… Гонишь ряд, ан в ряду-то хоть копну клади! На косе каждый раз вязанку пудовую несешь!

Степан переглянулся с Настей, довольный тем, что не ему приходилось доказывать состоятельность выдвинутой идеи, а сами крестьяне утверждали ее всесторонней защитой. Но когда он спросил напрямик, кто из них пойдет с ним в коммуну, посидельцы разом утихли… Начали вздыхать, почесываться и вдруг заторопились домой.

— Эх, Степан Тимофеевич, — завертелся по избе Чайник, отыскивая шапку и рукавицы. — Умные речи дурака не искалечат, а в своем-то углу жить милее. Прощевайте!

Это озадачило и расстроило Степана. Он вышел следом на улицу, порываясь остановить мужиков и узнать причину столь непонятного поведения.

Дома Степан заговорил с отцом, ища поддержки. Однако и Тимофей не собирался идти в коммуну.

— Что ты, сынок? Мыслимо ли дело оставить насиженное место, — гудел он, не поднимая глаз на сына. — Тут мы родились, тут и помирать будем, не зарясь на чужое добро.

— Да какое же оно чужое? Все теперь наше, народное!

— Ты говоришь: «наше»… А кто его нам добровольно отдал? — упрямился старик.

— Ленин! — ответил Степан. — Отпущены миллионы рублей на организацию сельскохозяйственных коммун. Обещают помощь скотом, машинами! Пойми, папаша, не блажь какая-нибудь запала мне в голову! Я ведь тоже теперь не бобыль и должен, черт возьми, думать о будущем, — добавил он тише.

Тимофей молчал.

— Ну, положим, эти мужики струсили, — снова начал Степан. — Им жалко расстаться со своими лошадьми, коровами, овцами… А тебе чего терять? Век на других спину гнул, поживи хоть напоследок!

Отец тряхнул серебряными кудрями.

— Нет, сынок, нас с матерью не трожь. Иди сам, коли такое уж приспичило… Испытай диковинки… А мы останемся на прежнем корню,

С тем и легли спать.

Степан ворочался с боку на бок, думал. То и дело раскуривал в темноте трубку и глубоко затягивался, желая успокоить расходившиеся нервы.

Не спала и Настя. Она тоже думала.

— Степа, — зашептала она, приподнявшись, — зачем ты всех зовешь? Не горюй, подберутся еще такие, вроде нас с тобой, бесприютные! Вот и Матрена согласна!

— Матрена? — вскочил Степан и, наклонившись, поцеловал теплую руку Насти.

Заплакала Маша, разбуженная их шепотом. Настя попросила Степана зажечь свет. Ветер крепчал за окном, терзая ракитовые кусты, утаптывая соломенную крышу.

Насте почудилось, будто проскакала и остановилась неподалеку лошадь. Затем кто-то приник к переплету окна, хрустнул на завалинке снег. Оглянувшись, Настя вскрикнула: на голенькую Машу смотрели из-за стекла горящие диким пламенем глаза.

— Ты чего? — спросил Степан, поспешно одеваясь. Настя дрожала, бледная, непохожая на себя.

— Он!..

Сунув руку в карман бекеши, Степан ударил плечом в дверь. Грянуло один за другим несколько выстрелов.

— Николка! — долетел с улицы голос Степана. — Живо коней!

— Иду, братка! — отозвался мальчишка уже где-то во дворе.

Через минуту они проскакали галопом мимо окон..

Глава шестнадцатая

Настя стояла посреди избы, прижав Машу к груди. Стояла бледная и немая, все еще слыша в бешеной пляске ветра замирающий стук копыт.

«Что же это? — Она вспомнила страшные глаза Ефима за окном. — Что теперь будет?»

В тот момент, когда раздались на улице выстрелы, что-то надломилось в ней. Словно и не было уверенности, с какой ехала вчера из города, мечтая о новой жизни. Впереди опять поднялся туман и закрыл горизонт, таящий безызвестность и тревогу.

Но сейчас это было уже не главное. Темная бездна ночи, поглотившая Степана, издавала самые разнообразные звуки. Насте казалось, будто она улавливает крики, заглушённые пальбой, тягучий стон… Она как бы видела грузно падающее с коня тело…

— Ах, чего же я стою? Надо людей в погоню! — сказала Настя, словно очнувшись.

Тимофей хмурился, натягивая на костлявые плечи полушубок.

— Эдакая ночь завсегда успеет вору помочь, — прогудел он, ни на кого не глядя. — Уйдет Ефимка отсюда, ежели из города ушел. Парень самому черту сродни!

«Уйдет…» — эхом отозвалось в голове Насти.

И сразу стало ясно, что этого нельзя допустить. Надо поднять всю округу на объявившегося злодея.

Положив Машу в постель и кинув умоляющий взгляд на Ильинишну, и без того потянувшуюся к ребенку, Настя выбежала из дому. Ветер, со свистом носясь вокруг, сек лицо колючей крупой. В избе Романа Сидорова тускло и неуверенно мерцал поздний огонек, от ворот долетали голоса людей, конский храп и топот.