Молодость - Савелий Леонов

Подходя ближе, Настя увидела мужиков верхом на лошадях. С ними ехал Роман Сидоров, а где-то в темноте нетерпеливо кричал Николка. В ту же минуту всадники проскакали мимо; один чуть не сбил Настю и выругался, хлестнув арапником отпрянувшую в сторону лошадь.

«На помощь Степану!» — догадалась Настя.

Она смотрела им вслед, дрожа и не замечая холода зимней ночи. Столько обиды и гнетущей беспомощности выражала ее одинокая фигура на завьюженном большаке: ведь там, за деревней, решался кровавый спор…

Сил едва хватило вернуться и прикрыть за собой избяную дверь. Молча опустилась на приступок.

Никто не спал. Ильинишна и Тимофей, одетые, толкались из угла в угол. Мальчики обменивались на печи беспокойным шепотом, девочка ворочалась и похныкивала.

Перед возвращением Насти у стариков произошла небольшая размолвка. Ильинишна не выдержала и сказала:

— Это Ефимка к ней наведался! До ее приезда в наши окна не лезли кобели…

— Ну, ну… Забыла уговор? — сурово посмотрел Тимофей на жену. — Затараторила: «кобели, кобели…» Поменьше языком мели!

Но при невестке утихли. Делали вид, что занимаются каждый своим делом.

Под утро примчался на взмыленной лошади Николка. Не слезая, крикнул в окно:

— Братка не приезжал?

— Нету!.. Мальчуган ускакал.

«Господи… святые угодники, — шептала про себя Ильинишна, возясь у загнетки, роняя из непослушных рук то ухват, то кочергу, то проливая заправленные для варева чугунки. — Послал всевышний наказание нам, грешным… Беда беду стережет!»

Старуха ходила мимо невестки тихими шагами, опасаясь ее чем-нибудь задеть. Но именно эта нарочитая осторожность разрывала сердце Насти, чувствовавшей себя единственной виновницей семейного несчастья,

Настя не порывалась теперь бежать на помощь Степану. Сдвинув брови, держала Машу у груди.

— Вот зима — всему свету кума, — заговорил Тимофей, поглядывая в окно, с явным намерением избавиться от тягостного молчания. — Она, матушка, не различает ни бедных, ни богатых — одним матерьялом накрыла.

Действительно, на дворе густо летели белые пушинки, устилая дорогу, крыши домов, прохожих. Ветер то и дело менял направление, заворачивая облака, будто желая вытрясти из них как можно больше таких пушинок. Кругом стало светло и чисто; деревня выглядела новенькой, повеселевшей.

Настя вспомнила, что первый месяц зимы всегда приносил ей освежающую радость. Тяжелые дела хлеборобов кончались. Можно было отдохнуть. А сейчас она содрогалась от внутреннего холода, чужая среди чужих.

Когда Ильинишна заканчивала топить печь, к избе неторопливым шагом подъехал Николка на хромающей лошади, ведя в поводу другую. Веснушчатое лицо его выглядело усталым и озабоченным. Старики, выскочив из дома, заговорили с ним наперебой. Настя хотела тоже выйти, однако ноги подкосились. С замиранием сердца ловила обрывки фраз.

Николка сумрачно и неохотно отвечал на вопросы. Не входя в избу, он забрал из сеней хомуты, повернул сани оглоблями к дороге и начал запрягать.

«А Степан… Неужели за ним сани?» — ахнула Настя, и ей представилось то худшее, чего боялась она в эти долгие часы ожидания.

Николка крикнул Насте со двора, чтобы собиралась в гагаринское имение.

Глава семнадцатая

Степан погнал лошадь изо всей силы. Ветер ударил ему в грудь, засвистел, выхлестывая снежной крупой глаза. Однако, припав к мокрой конской гриве, Степан отчетливо видел на укрытой свежим снегопадом дороге темные следы подков.

«Не уйдешь, сволочь… Теперь не уйдешь!» — мысленно повторял он, весь отдавшись ветру и скачке, с одним желанием — настигнуть и раздавить врага.

Вот она, неминуемая развязка! Степан думал о ней всегда и всюду. Думал и ожидал, зная волчий нрав Ефима Бритяка.

Потому-то, услышав крик жены, Степан сразу понял его причину. Настя заметила, как у него дрогнули крутые брови, а в потемневшем взгляде сверкнула злобная радость.

— Николка, скачи к Роману Сидорову! — закричал Степан мальчугану. — Пусть высылает конных наперехват… Ефимка, видать, подался в Гагаринскую рощу!

— Может, братка, известить и другие деревни?

— Извещай! И они понеслись в разные стороны.

«Не уйдешь!»

За Жердевкой Ефим почему-то остановился, заставив коня вертеться на месте и растаптывать хрупкую корку снежного наста. Было ли это минутным колебанием в выборе дальнейшего пути или беглец прислушивался к звукам приближающейся погони, ища в себе силы для поединка? Трудно сказать.

Но когда Степан вылетел за деревню, там метался лишь бешеный ветер. Следы круто свернули вправо и вели глухим проселком на орловский большак.

«Ага, бандит! Сам себя выгнал в чистое поле…»

Степан поднял в руке наган с застывшим на спусковом крючке пальцем. Он готовился заплатить сполна предателю и трусу за кровь Ивана Быстрова, за гибель отряда, за свою честь и любовь.

Каждый придорожный куст, выныривая из темноты, казался всадником. Сбоку промелькнуло голое дерево, и Степан узнал яблоню-дикарку, стоявшую на границе жердевской земли.

Потянулся широкий, с двумя рядами старых дупляных ракит орловский большак.

Вдруг следы пропали. Степан подумал, что большак сильнее укатан полозьями, нежели проселок, и подковы оставляют здесь менее заметный отпечаток. Он поскакал дальше, напрягая зрение. Но следов не было, и он выпрямился, пораженный догадкой. Черт возьми! Враг ускользал от него с такой быстротой, что пороша успевала выбеливать растоптанную подковами дорогу.

Степан закричал на лошадь и ударил ее концом ременного повода по голове. Он уже ничего не видел, кроме этого змеисто извивавшегося повода, на который возложил всю свою надежду. Однако животное, привыкшее возить сани, не могло больше скакать и скоро перешло на тряскую рысь, задыхаясь и нося боками.

«Не уйдешь! — упрямо твердил Степан, черный, сгорающий от ярости. — Николка поднял людей. Сообщит на станцию, а там Безбородко! Разъезды по дорогам — и ходу нет!»

Но чем больше он думал, как поправить дело, тем меньше оставалось у него уверенности. Ефим был уже далеко, конь ему служил отлично. Бандит мог теперь свернуть в сторону и присоединиться к какой-нибудь шайке дезертиров. Мог податься на Дон к атаману Краснову.

Правда, если до сих пор Ефим не ушел за пределы уезда, значит была у него причина кружить возле своего логова. Степан знал эту причину. И зная наверное, старался думать о другом. Он боялся даже мысленно упомянуть имя Насти, чувствуя, как напряжена вся его воля, все жизненные силы для забвения прошлого.

Сверху повалил сплошной мокрый снег. Лошадь, сделавшаяся совершенно белой, устало отфыркивалась и встряхивала головой. Ехать вот так дальше казалось Степану бессмысленным. Он дернул повод у развилки дорог и повернул в Гагаринскую рощу.

Приближаясь к усадьбе, Степан заметил на повороте дороги сломанную ветку ольховника. Рядом из-под снега вытаивала куча конского помета. Несомненно, еще недавно стояла здесь привязанная лошадь. Зачем? Кому потребовалось прятать ночью коня в кустарнике?

Степан спешился возле каретного сарая и направился к дому. Его удивило царившее запустение. Ни сторожа, ни собаки. Тишина.

Вдруг скрипнуло парадное… Человек с бородкой осторожно вышел из-за двери. Окликнул сиплым голосом:

— Вам чего, гражданин?

— Не узнаете? Я — Жердев.

Витковский отступил, выпучив глаза. Торопливо, непослушными пальцами застегивал пуговицы своего пальто. Оглядывался на открытое парадное…

Степан шагнул вплотную к агроному.

— Кто с вами в имении?

— То есть… простите, я не совсем понимаю?

— Рабочие у вас есть? — тихо пояснил Степан, с безотчетной ненавистью рассматривая бородача. — Или вы сами коров доите?

— Ах, рабочие, — почему-то обрадовался Витковский. — У меня постоянных немного…

— Где они?

— С вечера, как водится, ушли в деревню. — Значит, вы один в имении?

Витковский втянул голову в плечи, словно на него уже наставили дуло револьвера. Глухо и бессвязно бормотал что-то о грубости работников, о запое сторожа Никиты Сахарова.

«Борода, усы колечками… а сам дурак», — решил Степан.

Он почувствовал, что едва держится на ногах, разбитый безрезультатной скачкой и всем этим ночным переполохом. Хмурый и молчаливый поднялся на ступеньки крыльца. Перед глазами, точно дразня, маячила сломанная ветка ольховника на повороте дороги.

«Все летит в преисподнюю!» — ужаснулся Витковский и семенящей трусцой забежал перед Степаном, будто желая пошире открыть дверь.

В комнатах — тишина и запустение, как и всюду на усадьбе. Наступающий рассвет заглядывал в окна, делая видимыми предметы, уплотняя в углах тревожный полумрак. У двери, ведущей в зал, Витковский остановился и, повернувшись к председателю уездного исполкома, громко сказал: