Молодость - Савелий Леонов

Степан выпрыгнул на ходу из саней, обнял у порога взволнованную мать, поздоровался за руку с отцом. Защитного цвета бекеша, серый барашковый воротник и такая же серая папаха, заломленная назад, придавали его ладной, осанистой фигуре почти строевой вид. Улыбаясь, он кивнул на полный воз ребят:

— Видали, как разбогател?

— Пошли вам бог. — Ильинишна поднесла кончик головного платка к увлажнившимся глазам:

А Тимофей радостно потянулся к возу:

— Давай, сынок, в избу наживу! Не застудить бы!

В эту минуту, казалось, вся деревня замерла от любопытства. Люди смотрели из окон и дверей, не скрывая удивления, зависти и насмешки. Степан взял у Насти спящую Машу и передал Ильинишне.

— Вот тебе, мама, будущая помощница! Донесешь? Не тяжело?

— Донесу, — со вздохом промолвила старуха. — Маленькие-то детки тяжелы на руках, а большие — на сердце…

Степан начал ссаживать одного за другим трех лобастых мальчишек, и по тому, как они крепко обхватывали его загорелую шею, можно было заключить, что между сиротами покойного Быстрова и новым отцом прочно установились отношения ласки, доверчивости и дружбы. Петя, сидевший рядом с Николкой на козлах, с сожалением выпустил из рук вожжи. Средний Ленька и младший Костик, зажав пряники в худеньких кулачках, опасливо поглядывали на старика, который весело щурился, шевеля косматыми бровями, и просил:

— Ну, а этих орлят мне препоручи. Судя по обличию — хороший народ. Выйдет толк, слышь, не горюй!

— Да разве я горюю? — засмеялся Степан. — С этими орлятами, папаша, мы будем строить счастливую жизнь!

В сенях и в избе, куда прошли гости, шуршала свежая солома, постеленная на земляной пол, словно для праздника. Кругом прибрано, окна вымыты, на столе белая скатерть. На лавке остывали прикрытые вышитым рушником только что вынутые из печи и распространявшие приятный запах горячие пироги.

Ильинишна бережно положила Машу в приготовленную люльку, освободила место за столом, и все уселись. Оживление первых минут встречи угасло. Остались только улыбки на лицах — зыбкий мостик к серьезным разговорам.

Ожидая Степана с семьей, родители многое передумали, переволновались. Не все им нравилось в сложившейся судьбе сына. Связь с Настей казалась обидной и позорной, тем более сейчас, когда Степан олицетворял собой уездную власть, а Ефим, с которым она прижила ребенка, объявлен вне закона. Но старики решили не огорчать сына упреками и, скрепя сердце, даже виду не показывать.

— Жив и здоров, а там что бог даст, — вздыхала Ильинишна.

— Неволить человека нельзя, — соглашался Тимофей, пожимая плечами. — Глядишь, и с Аринкой-то невесть какая получилась бы житуха!

Степан уловил, однако, в лицах стариков, в перехваченных взглядах и недомолвках тщательно скрытое недовольство и нахмурился. Его больно тронуло это; тронуло потому, что и сам он мучился втайне прошлой изменой Насти и ничего не мог с собой поделать. Он сильно похудел, стал нетерпелив и раздражителен. Взгляд его светлых глаз казался темнее и глубже.

В противоположность ему Настя поправлялась и хорошела. Рослая, по-девичьи стройная, она ходила легким свободным шагом, чуть закинув назад упрямую голову с тугим пучком золотистых волос. Ее большие серые глаза были полны мягкого света и улыбчивой теплоты. В городе она часами играла с Машей, шила ей нарядные распашонки и шапочки и выглядела вполне счастливой.

Но если Степан лишь сейчас, очутившись дома, заметил недоброжелательство родителей, то Настя знала об этом давно. Собираясь в Жердевку, она приготовилась ко всему и держалась со стариками просто и спокойно. Говорила обычным, ровным голосом.

— Степа, мы, не помяли в дороге узел? — обратилась она с улыбкой к мужу. — Скуп я положила кофту для мамы и папины брюки. Сама портняжничала: не знаю, угожу ли?

— Ох, да за что меня, старуху, в такое добро обряжать, — робела и отмахивалась польщенная Ильинишна при виде великолепной обновы.

А Тимофей мялся, чесал в затылке и деловито гудел:

— Матерьял хоть куда! Взять, к примеру, штаны: настоящая чертова кожа! На базаре или по случаю купили?

— Нет, — сказала Настя, окончательно завладев общим вниманием. — Терехов ездил на побывку к себе в Иваново, и я наказала… У них там с мануфактурой хорошо — сами ткачи.

За обедом речь пошла об урожае, наполовину оставшемся в поле из-за мятежа, о бандах Фили Мясоедова и Волчка, орудовавших на границе уезда, о слухах с Дона…

— Белая армия… да! — говорил Тимофей, качая головой. — Видать, царевы генералы и впрямь задумали взять Москву! Со всех сторон, стало быть, лезут, сынок?

Степан придвинул детям нарезанный ломтями пирог и чашку со сметаной. Вытер о полотенце руки.

— Лезут, папаша! Теперь им открыто Англия, Франция и Америка помогают! Ведь капиталы у них тут, неохота жилу золотую терять!

— Тогда придется хватить нам лиха… Крепко воевать придется, сынок! Мужика-то русского им все равно не взять! Мужик в землю врос, как дремучий бор: срубишь — корень останется! Но кровушки прольется немало…

Проснулась Маша, выпрастывая ручонки и похныкивая. Настя тотчас ушла с ней за печку, на приступок. Закрывшись простыней, дала грудь. Рассказывала оттуда поразивший всех случай с Гранкиным. Исколотый штыками при нападении мятежников на военный склад, Гранкин считался, по свидетельству врачей, безнадежным, однако выздоровел.

— Недавно прихожу я в госпиталь, а он там ораторствует среди раненых. Только почернел весь, вроде обуглился, да стал еще злее.

— Выходит, человек — самая живучая сила! — убежденно прогудел Тимофей. — И на войне сражается, и дома с нуждой бьется… и все дышит!

Он помолчал и со вздохом добавил:

— Раньше воевали пиками да саблями. Теперь придумали пушки, пулеметы. Чтобы не поодиночке, а целыми ворохами народ класть! Неужто и жить иначе нельзя?

Степан повернулся к отцу.

— Вот мы и хотим жить иначе. Народ никогда не начинал войны, ее затевают богатеи! Заметьте, каждую войну называют последней, а вся история человечества есть история войн. Нас избавит от этих ужасов коммунизм! Они, — указал Степан на детей, — будут свободны по-настоящему.

Степан был во власти новой идеи, затмившей в нем остальные чувства, идеи созидательной, трудовой. Сначала он вынашивал ее в себе, затем поделился с Николкой и Настей, а сегодня решил сообщить родителям.

— Мы к вам, в Жердевку, не надолго, — начал Степан, взглянув на жену, как бы удостоверясь в необходимой поддержке. — Решено в гагаринском имении организовать сельскохозяйственную коммуну. Сейчас там пригрелся один тип… делами правит скверно.

— Коммуну?.. — неуверенно переспросил Тимофей. А Ильинишна только рукой повела, будто желая и не смея отогнать эту новость, грозившую ей разлукой с сыном.

— Да, папаша! Создадим коллективное хозяйство тружеников, которые вчера работали на бритяков и Гагариных, а завтра станут работать на себя.,

Он с увлечением говорил, какая великолепная земля предоставляется в распоряжение коммунаров! Какой лес! И сад, и дом, и надворные постройки! Для начала во всяком случае этого достаточно.

Тимофей слушал и соглашался: куда там! Барская вольница, есть к чему руки приложить… Но шуточное ли дело — бросить родное гнездо, податься на чужбину!

К вечеру около избы стали собираться жердевцы. Всем хотелось взглянуть на Степана, занимавшего такой высокий пост, и на его выросшую семью. Ребятишки вертелись перед окнами, бабы ныряли в сени. Мужики долго откашливались за дверью, словно испрашивая позволения, степенно входили в избу.

— Не помешаю? — краснея от смущения, задержался на пороге новый председателъ сельсовета Роман Сидоров, высокий, с богатой пепельно-сизой бородой.

— Милости просим, — Ильинишна встала с лавки, уступая место.

Но Роман, поздоровавшись, остался из Почтения к уездному начальству на ногах.

Прибежал Чайник.

— С новиной вас — раз, с филлиповкой — преддверием рождества — два, с прибавкой семьи — три, — зачастил Чайник, помчавшись по избе и успевая на ходу выпить из кружки квасу, выхватить с загнетки на прикурку уголек и осмотреть барашек Степановой шапки.

— Ты все тот же балабол, Тарас! — усмехнулся Тимофей.

— По Тараске салазки, по Ермошке гармошка, по дураку шлык! Я не один — эх-ма! Таких еще целая тюрьма!

Пришел Алеха Нетудыхата, черный, будто вымазанный дегтем, а четыре его сына, тоже черные, приземистые, задержались с девками в сенях. Пришли братья Адоньевы: хромой Архип и краснощекий, точно женщина, Проняка.

Все это был народ осторожный, имущий, хотя и не богатый, трудом добывший себе маленькое крестьянское счастье и не рисковавший им понапрасну. Степан не помнил, чтобы кто-нибудь из них выступал на собрании. Они всегда стояли в толпе и прислушивались к другим. И на город не ходили, отсиживаясь в хлебах.