Новый Белкин (сборник) - Наталья Иванова

С Никитой Михалковым все более-менее ясно и нам, а у Горелова это тот случай[10], когда откровенный циник виртуозно разоблачает циника маскирующегося, непоследовательного, не готового к публичной огласке и раскрытию его цинического прагматизма как основы по видимости благородных и возвышенных поступков, слов и жестов – в том духе, как об этом говорит С. Жижек: «Фундаментальный жест цинизма, по-моему, заключается в разоблачении настоящей власти, чья единственная эффективность, как мне кажется, проявляется в принуждении, или в подчинении кого-то под предлогом защиты кого-то другого. Вот пример типично циничного подхода: мужчина говорит женщине: «я всегда буду с тобой, я готов пожертвовать собой ради тебя» и тому подобные патетические слова; циничной будет такая ее мысль: «ха-ха-ха, он хочет просто использовать мою сексуальность, хочет моих денег» и т. д., то есть если за высокопарными идеологическими фразами она признает низкие, пошлые, прагматичные мотивы. Такова циничная редукция»[11].

Иной коленкор – история с Вайдой. Горелов глумится здесь не потому, что он полонофоб, русопят или там, к примеру, сталинист. Ничуть, ни на сухой грамм. Он не жалует ведь и телеканал «Россия», «где все определяет большая патриотическая идея, а посему трубная пошлость изначально заложена в проект».

А просто человеку без убеждений, «преодолевшему» их как атавизм, неприятен идеализм Вайды как таковой, его воротит от вайдовских патетической веры в Бога и любви к Польше как от того, что прописано по ведомству «идей», а значит смотрится смешной глупостью. «Это не про людей, а про идеи. Про Польшу, верность, костел, рождество, произвол, вассалитет, честь, присягу, свободу и память. <...> разобраться, кто кому чей родственник среди регулярно падающих в обморок дам, невозможно, да и ни к чему, ибо главные здесь не они, а встающая за ними, все уменьшающимися в размерах, большая идея дымного неба и попранного национального достоинства, и сволочизма тоталитарных систем, прежде всего русской, потому что немцы в Катыни, как выяснилось, ни при чем...»

Обратим внимание, что для Горелова люди отдельно, а идеи – отдельно. Ну почти буквально так; и с нажимом, с пережимом: «...настоящее кино всегда про человека – одного, а не роту, какие бы за ним ни вставали глобальные аллегории». Воодушевленного на старости лет идеями, отстало-пафосного «пана Анджея» он снисходительно называет «неисправимым интровертом». И дальше, дальше, дальше производит ехидные обобщения: «Поляк, сошедший с эшафота, в одночасье становится комичным. <...> Увы, как и многих, свобода Польшу не красит. Их правые из дерзновенных мучеников становятся мстительными недалекими жлобами. Их шляхетское воспитание оборачивается высокомерным хамством обслуги, особенно в на века разобиженной Варшаве...» Не удержался наш автор и от упреков: поляки сами виноваты, плохо воевали, а значит, не имеют и серьезных прав на какие-то там претензии; к тому же Катынь – это (якобы) месть за страдания и гибель пленных красноармейцев во времена советско-польской войны 1919 – 1920 гг. (увековеченной, к слову, в «Конармии» Бабеля, где красноармейцы тоже не выглядят рыцарями без страха и упрека). Характерная, надо сказать, конверсия цинизма в аспект прагматики.

Грубовато, но небезосновательно написал о Горелове участ ник дискуссии в блоге Экслера Alex Krycek: «Господа, я вот целый час уже потратил пытаясь отыскать среди опусов этого блина горелова хоть один, где он не плевался бы желчью направо и налево и не вытирал бы ноги обо всех оптом и в розницу. Есть ли для автора луч света в темном царстве или он действительно так безнадежен как хочет казаться? Сколько уж лет я в инете, но такого средоточия мизантропии в одном отдельно взятом индивидууме встречать пока не доводилось, однако. И витиеватость слога совершенно не уравновешивает все это дерьмо, рвущееся наружу столь бурным потоком. Я сам вроде циник тот еще, но не дай мне боже стать хотя бы наполовину таким мудаком, как этот дениска» (http://exler.ru/blog/item/6528/).

Не менее отчетливо этот модус прописался в последнее время в нашей литературе, которая иногда дает просто убийственные примеры цинизма как позиции и стиля. Особенно явственно он проступает, должен я сказать, в художественных изделиях последнего советского поколения, поколения позднесоветских мальчиков, которым сейчас 35-50 лет. То, что осложнено у старших как минимум гуманистическими «пережитками», а у младших явной тягой к простым и надежным истинам, у тех, кого некогда обозвали «семидесятниками» и «восьмидерастами», явлено бесстыдно, грубо и зримо. Вот как пишет блоггер retromaniak: «Я вижу, сформировалась большая прослойка людей примерно 1973-1979 года рождения. Детство и ранняя юность которых пришлась на позднесоветские годы. <...> Сейчас этих людей очень много и среди глянцевых журналистов и среди политтехнологов (у Павловского). Очень гнилое, подлое поколение. Они себя еще покажут скоро во всей красе» (http://aptsvet.livejournal.com/315382.html?page=2#comments).

Их ранний полудетский скепсис обернулся подчас неисправимым циническим прищуром, в котором нетрудно угадать инфантильный след. Некоторые с ним борются. Другие – даже не пробуют.

Далее речь пойдет как раз о двух такого рода произведениях и двух примерно такого возраста авторах и героях[12]. По поводу анализируемого ниже романа Натана Дубовицкого Дмитрий Травин рассуждает: красной нитью через весь роман проходит не столько мысль, сколько ощущение, переживание того, «насколько прекрасна жизнь, и как глупо было бы ею не пользоваться. Если это считать только мыслью, то в ней вряд ли можно найти что-то оригинальное. Но совсем иное дело, если это личное переживание человека, родившегося в совке, где «речка при деревне была мелкая и рыба в ней была мелкая. Помидоры в огороде мелкие, полузеленые. Лук горький, яблоки кислые, скудость и скука кругом неизбывные. Свет от жилья бедный, избушечный» <...>. Совсем иное дело получается, если семидесятник, полагавший к моменту своего двадцатилетия, что жить ему придется до гробовой доски в огромной державе с большими амбициями и мелкими помидорами, вдруг к моменту тридцатилетия обнаруживает себя в обществе потребления, где за большие деньги приобретаются и большие помидоры, и большие дома и даже большие властные полномочия. Жизнь вдруг поворачивается к семидесятнику лицом <...> Семидесятник прекрасно осознает, что в этой жизни существуют несправедливость, насилие и косность, но он не станет с ними бороться, поскольку в том мире, из которого мы вышли, эти качества заполоняли абсолютно все, тогда как в этом еще остается место для многого другого. И это другое столь притягательно, что ради него можно мириться с несовершенствами.

Вообще-то в мировой литературе есть герои, размышляющие о Боге, о добре и зле, о смысле жизни, о том, что останется на земле после них. Но это все не для семидесятника, родившегося в совке. К началу 90-х гг. он достаточно молод, чтобы наслаждаться жизнью и ее недавно еще запретными плодами. Но в то же время он уже достаточно зрел, чтоб понимать: все прелести жизни отнюдь не гарантированы этой самой жизнью; при ином ходе событий они запросто могли бы пройти мимо него.

Ну, и какой тут может быть Бог? Лишь тот, в которого верят люди, держащие в руках доллар (in god we trust). Ну и какая тут может быть диалектика добра и зла? Бабло побеждает зло – вот и вся философия. Ну и какой тут может быть смысл жизни? Лишь один: прожить ее так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно растраченные бабки<...>

Сегодня у нас много принято говорить об ответственности элиты и о гражданском обществе. Но эти понятия – не для семидесятника. Поскольку и ответственность элиты, и гражданское общество предполагают признание высших ценностей в сравнении с простым наслаждением жизнью. Они предполагают, что наслаждение это не является достаточным без понимания, зачем существуют те тело и душа, которые ты ублажаешь. Но для человека, который родился в совке и выбрался из него еще сравнительно молодым, тело вместе с душой существуют именно для ублажения и ни для чего больше. <...> наиболее успешные наши семидесятники – те, которые руководят сегодня страной, а также те, которые управляют сегодня российской экономикой, и те, которые владеют сегодня думами миллионов, – в наибольшей степени обладают поколенческими чертами.

Без этого они ничем не руководили бы, не управляли и не владели. Без этого они не оказались бы сегодня околоруля и околорубля, что, по большому счету, пожалуй, одно и то же. Бескорыстная любовь к жизни предполагает в представлении семидесятника бескорыстную любовь к рублю, поскольку именно на него можно купить ту прекрасную жизнь, которая является ценностью сама по себе. А бескорыстная любовь к рублю предполагает бескорыстную любовь к рулю, поскольку – так уж сложилась наша прекрасная жизнь – лишь с помощью руля можно вырулить к рублю и, следовательно, к полноценной, наполненной жизни, столь непохожей на убогое прозябание молодости, проведенной в совке.