Новый Белкин (сборник) - Наталья Иванова

4. Александр Терехов и каменный гроб

Роман Александра Терехова «Каменный мост»[22], безусловно, написан ярче и, как бы это сказать, основательнее, чем книжка Дубовицкого. Солидный том, кстати, 830 страниц. И если шуму вокруг него меньше, то положительных отзывов, может быть, даже больше. Да и второго калибра премия Большая Книга за 2009 год что-то значит. Но это тот случай, когда хочется сказать: тем грустней. Потому что циническое отношение к жизни обнаруживается у Терехова сразу и навсегда. Сначала и не отдаешь себе отчета в том, почему столь мрачное впечатление оставляет эта книга. Кажется, ну да, сталинская эпоха, война, мало веселого. Но дело все-таки не в эпохе.

...Давайте вспомним, что Терехов начинал как журналист, еще студентом подвизался в коротичевском «Огоньке». Чем-то он напоминает Горелова: люди одной формации или генерации. В 90-е Терехов в общественной активности вроде б разочаровался, а еще его каким-то странным образом замкнуло на магию державного величия. Андрей Степанов напомнил: «Свое отношение к вождю писатель объяснил давно: в 1993 году бывший автор „Огонька“ опубликовал в „Правде“ статью „Памяти Сталина“. В этой солженицынским стилем писанной инвективе либералам доказывалось, что все их усилия по разоблачению кровавого упыря тщетны: Сталин все равно останется в памяти народа эпическим государем. При этом Терехов нисколько не отрицал, что „император Иосиф“ был кровопийца – такой же, как Петр Великий или Иван Грозный, сомасштабный им»[23]... Еще и сегодня Дмитрий Быков нахваливает Терехова за тогдашнюю смелость, как будто кровожадные либералы едва не съели мальчонку заживо. Вот уж чего не было, беспамятные и бесхребетные либералы 90-х очень быстро все простили заблудшему гению.

Как бы то ни было, Терехов сдрейфовал в литературу, где, впрочем, не весьма, как казалось, преуспевал. Но, вдруг выяснилось, много лет писал свой роман, который вышел в 2009 году.

«Каменный мост» по жанру похож на исторический детектив, беллетризированное историческое расследование. Но здесь, однако, огромное место занимают перипетии жизни и душевный обиход главного героя и повествователя, Александра Васильича, современного расследователя, бывшего эфэсбэшника. Перед нами вроде б циник до последнего края, не верящий ни в какие идеалы и усматривающий за ними вредный умысел. Он до враждебности чужд любому идеализму – как советского, так и антисоветского пошиба. Разделяя со своей эпохой неверие в идеалы, он брезглив и высокомерен, безжалостен и угрюм. У него есть, правда, люди, которые ему симпатичны, но и не более того; не ждите от него жертв.

Особенно достается в романе женщинам. Герой Терехова даже с гораздо большими основаниями может претендовать на прозвище современного Дон Жуана, чем герой Дубовицкого. Влюбляет в себя всякую юбку. Но не любит ни одну, и сам секс вызывает у него чуть ли не отвращение. Детализация в описании постельных и прочих перипетий как раз и должна передать отсутствие вожделения. «...крадучись вошла в коротком жарком платье, покачалась, опираясь на дверной косяк, отвернулась и с трудом потянула платье через голову – спина оказалась уже голой, черные узкие трусы, тощие ноги, она елозила животом по двери, приседала, широко раздвигая колени, пыталась обернуться, локтем закрывая грудь и, мне казалось, – жмурясь от ужаса за распущенными волосами, – я думал одно: лишь бы не стала снимать трусы...» Или: «Правая рука моя уползла под блузку, расстегнула тройной крючок на лифчике и заученно погладила провисшую жировую громаду, а потом забралась под юбку». Мда. «...все девушки – это всего лишь волшебные двери в помойку, в них нельзя застрять, приходится сразу же двигаться дальше...» И еще: «Как сразу после паскудно... Как мгновенная мерзость закружит уже при первой судороге, уже в миг плевка в липкую нору и распухнет совсем в минуту отлипания, отваливания, неизбежных слов и поглаживания по законам служебного собаководства». Вообще, мера цинизма в отношении к женщине, при взгляде на женщину в романе, я бы сказал, запредельна. Женщина лишь самка, зверушка для секса, больше ничего[24].

Герой иной раз вроде б даже в душе как-то страдает от пустот в душе, и в целом гораздо убедительнее, чем Егор у Дубовицкого. Он даже готов иногда презирать себя, а не только других. Но... ничего не меняется. Да и нечего изменить. Цинизм – это тупик, таков очевидный вывод из романа.

Загадка ситуации состоит в том, что банальный цинизм обычно гедонистичен и прагматичен. А герой Терехова – скорее садомахозист и маньяк. Он хочет чего-то большего, чем просто житейское благополучие. К благополучию он не стремится явно и лишен его напрочь. Это отчасти курьез, а отчасти в этом есть и что-то недодуманное, как будто некие личные творческие мотивации Терехов контрабандно попытался передать герою, который вследствие этого стал бескорыстным искателем Правды. И ищет ее годами, заразив своей манией несколько человек и создав специальную опергруппу из ветерана органов, влюбленной в героя красотки и прочих забавных личностей.

«Мы занимались производством правды в чистом виде. Только тем, что произошло на самом деле».

А что же произошло? Вымышленный герой занимается расследованием реального убийства, происшедшего летом 1943 года в Москве на тот самом вынесенном в заглавие Большом Каменном мосту, в виду Кремля, рядом с пресловутым Домом на набережной. В самом начале романа дается канва событий: «Идет Великая Отечественная вой на. Уже позади Сталинград, но Курская дуга еще впереди. У дипломата Константина Уманского удивительно красивая дочь Нина, вызывающая у всех, кто ее хотя бы раз видел, сверхъестественный трепет души. И тела. Девочка учится в элитной школе вместе с детьми кремлевских вождей. В Нину влюбляются многие. Особенно Володя Шахурин. Мальчик тоже из знатной семьи – сын народного комиссара авиапромышленности. Константин Уманский получает назначение послом в Мексику. Володя провожает возлюбленную домой. По-видимому, просит – тринадцать-четырнадцать лет! – не улетай, я очень люблю тебя. Девочка, вероятно, не соглашается. Володя достает из кармана пистолет и стреляет Нине Уманской в затылок. Наповал. А потом – в висок себе». То ли все было именно так, то ли иначе, и, как предполагает герой Терехова, имело место двойное убийство, сопряженное с фактом наличия в школе для кремлевских детей организации подростков «Четвертая империя» (с участием сына Микояна), заимствовавшей идеи и пафос военного противника, а «рейхсфюрером» был Шахурин. А потом, уже в Мексике, в январе 1945 года таинственно погибли родители девочки, когда их самолет при взлете упал на землю.

Для начала спросим себя: а что значительного может дать такая история писателю? Особенно если писатель и его герой сосредоточены на розыске. Да, процесс расследования воспроизведен в романе скрупулезно и детально: ворох имен и фактов, стенограммы и документы... Герой устраивает встречи с очевидцами и свидетелями эпохи, беседует с маразмирующими стариками, копается в архивах, подкупает работников загсов, бродит по Новодевичьему кладбищу, рассуждает, сочиняет и комбинирует... Вот откуда объем романа! А что в итоге?

А вот что. Специфика авторского зрения такова, что в итоге мы получаем суммарный, собирательный образ сталинской элиты 40-х. По Терехову, людей Империи. Это люди без идеалов. Они, как правило, мелки и жалки. Они исходят из личной выгоды, думают о себе и семье, они своекорыстно служат режиму, потому что иначе смерть. Их идеологичность сугубо инерционна и прагматична: освобождение человечества от эксплуатации, мировая революция и прочие фетиши – для них только политические фишки, феньки. Мне, к примеру, ясно, что это не столько люди империи, сколько люди деспотии, наследовавшей доосевым Ассирии и Вавилону. Собственно, сталинская Москва и была таким Вавилоном, о нем напоминает сейчас архитектурная декорация столицы.

Но в любом случае это еще не современный цинизм. Им уже удобно верить в идеологическую догму, в слова вождя – вот они и верят, не пытаясь нащупать какую-то критическую дистанцию.

Возможно, о стране думает только Сталин, удостоенный Тереховым прозвища Император. Но и тут нельзя сказать наверняка.

Что-то здесь схвачено, какая-то духовная вибрация человеческой требухи и мелочи, вынесенной на авансцену истории в момент надлома советского эксперимента. Но приходит в голову мысль: кто мешал Терехову найти духовную антитезу этому кругу, посвятить себя не мертвой зыби, а тому, что живо? Никто. Когда на дворе 43-й год, антитезу такую отыскать в принципе нетрудно на фронте и в тылу, в стране и за ее пределами. Однако военно-лагерная эпоха в своих наиболее трагических выраженьях вынесена Тереховым за скобки. И, думается, далеко не случайно писатель не ставит перед собой такой задачи. Конечно, герой не автор, есть пределы сходства. Но тереховский герой все ж явно сообщает нечто про автора. Для него идеализм – советский ли, антисоветский – тоже кончился.