Новый Белкин (сборник) - Наталья Иванова

Некоторые называют это цинизмом. Но настоящий семидесятник не понимает смысла данного слова»[13].

3. Натан Дубовицкий как маска из закулисья

Роман Натана Дубовицкого «Околоноля»[14] произвел немалый шум. Правда, природа этого шума не до конца ясна. Возможно, суть дела в окололитературной, а скорее даже в придворной интриге, на которую во вводке намекнул уже издатель, главный редактор довольно странного журнала «Русский пионер» и просвещенный либерал-колумнист Андрей Колесников. Якобы роман написал один из колумнистов этого самого «Русского пионера», который на этот раз решил выступить под псевдонимом.

Фокус в том, что у Колесникова публиковались и гранд-вельможи. Догадливые рецензенты и блоггеры немедленно заподозрили, что под небрежно накинутым иудейским плащом скрывается балующийся по временам сочинительством крупный кремлевский чиновник, первый заместитель руководителя президентской администрации, считающийся главным идеологом Кремля, Владислав Сурков. Тот, кому принадлежит сформулированная в 2006 году концепция суверенной демократии, одно время претендовавшая на роль идеологической витрины неосоветского режима. Сам предполагаемый автор эту версию не опровергал, а в какой-то момент салонная сплетня облокотилась и на компетентное свидетельство крайне уместного в контексте данной ситуации литератора и шоу-мена Виктора Ерофеева, признавшегося, что у него есть экземпляр этой книжки с автографом Суркова... Да вот и смелый не без причины Майкл Стотт, корреспондент агентства Рейтер, также утверждает, что собственный его источник в «Русском пионере» подтвердил авторство Суркова, несмотря на то что в Кремле эту информацию опровергают.

Впрочем, не пойман – не вор. Нам бы все это и вовсе ни к чему[15], но уж очень складно завязывается сюжет в том контексте, который я пытаюсь фиксировать. На парадоксальную связь фактов не обратил внимание только ленивый, а таких среди писавших о романе Дубовицкого практически нет. Дело ведь не просто в том, что чиновник-литератор – штука нечастая. Хотя как раз в романе есть один такой персонаж, ради забавы и славы покупающий у московских уличных гениев тексты и тискающий их под своим именем. Дело в другом.

В романе дается убийственная характеристика современных российских общества и власти. Власти, погрязшей в коррупции, общества, аморального и своекорыстного.

Выходит, что чиновник-романист режет правду-матку без оглядки на свой чин? Уж не почти ли так, как некогда вице-губернатор Салтыков?..

Но нет, не так. Дубовицкий не сатирик. Дубовицкий, простите, циник. Если это авторская маска, то это маска старого, житейски опытного и даже прожженного, до последней степени развращенного регулярным наблюдением изнанки жизни еврея-циника, зачем-то (ради денег или ради славы?) взявшегося за перо. Это скорее наш местный Петроний, в масштаб потускневшего Третьего Рима и современной мизерабельной эпохи. И жанр продукта творчества в результате таков, каким он должен был случиться: роман-фельетон, то есть обозрение пафлетно-фарсового характера, ревю на темы современной российской действительности, не без претензий, впрочем, на настоящий проблемный роман.

Современная Россия у Дубовицкого – это нелепая страна, в которой цветет и пахнет тотальное эгоцентрическое своекорыстие, где за деньги можно все и где любое преступление является только статистическим фактом. Людишки всех рангов тут таковы, что взять с них нечего; где сядешь, там и слезешь. И вся жизнь такова, какова она есть, и больше, как говорится, никакова и никаковой быть не может.

Собственно, это муляж или фантом сознания автора, приписавшего обществу то, что характерным образом формирует его, автора, собственное циническое мировосприятие. По оценке А. Круглова, это «состояние души, для которой, что называется, «нет ничего святого»; здесь не то чтобы одним святыням, представляющимся ложными, противопоставляются какие-то другие, истинные, – но во всех них философствующий циник видит лишь что-то вроде искусственно созидаемых, сильными мира сего, миражей, пугал, какими отгоняют трусливого и глупого обывателя от заповедных для него «огородов»; себя же циник к таковым обывателям не причисляет. Это значит, что из всех мотивов поведения признается за искренний – только мотив своекорыстный. То есть это попросту низость, дошедшая до убеждения, что все ценности, кроме своекорыстия, суть ложь сильных, глупость и трусость слабых и фальшь (хитрость) умных, то есть собственно циников, – и делающая на этом открытии свой бизнес»[16].

Циническая доминанта снова и снова безотчетно интонирует повествование, подверстывает деталь за деталью. Всего два примера. Люди в некоей северокавказской республике «успокоены до отупения ежедневными зрелищами взрывов, ошметков человечины на рекламных щитах, демонстративной пальбы средь бела дня по федеральным конторщикам, <...> по детям милиционеров и просто любым детям...» Или: дамы из московского светского общества характеризуются, скажем, так: «жующие модели, последние модели отечественных баб, модернизированных, прошедших тщательную предпродажную подготовку, неслыханной комплектации...»

Фантомален и главный герой Дубовицкого Егор Самоходов, криминальный московский мачо сорока с хвостиком годков. На заре перемен он, тихий издательский работник, включается в авантюрно-криминальный бизнес своего коллеги, создавшего мафиозную контору, которая буйствует на постсоветском книжном рынке. Выходит «с кистенем на большую дорогу душегубствовать заради фуагры и модных штанов». Реальна ли такая метаморфоза героя? Вопрос риторический.

Новоявленные предприниматели воюют не на жизнь, а на смерть «за сбыты Набокова в южной москве (зачем-то со строчной буквы. – Е.), за розницу Тютчева и за опт обэриутов... с „крокодилерами“ – кровожадными и жадными дикими выходцами из отдела писем легендарного сатирического журнала, державших сто процентов сбыта учебников ботаники и зоологии и завистливо шакалящих (кремлевский привет! – Е.) вокруг контролируемых чернокнижниками изобильных рынков». Занимаются коммерсанты, кроме прочего, и обслуживанием «богачей и политиканов»: продажей намеренным «прослыть интеллектуалами и творческими людьми большого таланта», а также их «молодым девкам», желающим «непременно петь и сниматься в кино за такие деньжищи, что и А. Толстому не снилось, и Евтушенке, песен и сценариев, стишат и пиесок», скупаемых «у целой оравы способных, но чудовищно нищих и по причине алкоголизма слаботщеславных пиитов и витий», литературных люмпенов. «Стихи, романы, пьесы, сценарии, философские трактаты, а то и работы по экономике, теории суперструн, порой симфонии или струнные квартеты перепродавались мгновенно и гремели потом подолгу под именами светских героев, политиков, миллиардерских детей и просто фиктивных романистов, ученых и композиторов, командующих всем, что есть разумного, доброго, вечного в богоспасаемых наших болотах»[17]. Вот этим-то обслуживанием в основном и занят Самоходов, про коего, однако, не раз сказано, что он вообще-то не просто бандит, но и киллер, убийца (о себе: «Я же в год человек по десять убираю»). Ряд сцен призваны показать, что чужую жизнь он ценит дешевле копейки и лишен сантиментов в минуты риска. А еще ему приписан «сложный» внутренний мир и рефлексивные способности, приспособленные, в частности, для передачи взглядов автора.

От Данилки до Егорки. Когдатошний балабановский брат(ок) начинает рассуждать чуть ли не как настоящий персонаж Достоевского, и это, если несколько отвлечься от рабского следования за движением сюжета, смотрится странновато. Во-первых, мотивы поступков его невразумительны и, как правило, внятному художественному оправданью не подлежат. Если же и посещает его какое-то сильное чувство или какой-то порыв, то они тускло мерцают искусственным светом, минутны, не строятся ни в какое единство образа, характера. По воле автора он живет по принципу «вдруг». А во-вторых, идей у него нет, что, впрочем, для цинического сознания вещь обычная. Есть примитивные установки, типа: «Человеки бывают двух сортов – юзеры и лузеры. Юзеры пользуются, лузеры ползают. Юзеров мало, лузеров навалом. Лузер ли я позорный или царственный юзер?»

По основному внутреннему складу Самоходов – самовлюбленный циник. Он вообразил, что все знает об изнанке мира, а потому присвоил себе право смотреть на всех свысока и зачастую просто презирать людишек. Женщины Дубовицкого от таких млеют. А Егор их имеет, как хочет. В принципе.

О самовлюбленности героя лучше, чем сказал уже Дмитрий Быков, не скажешь:

У него все эти валентности уже заняты, все поглощено любовью к себе, истовой, мощной, неплатонически-страстной. Он постоянно отмечает собственную эрудицию, молодость, красоту, силу; он умнее всех собеседников и выше их на голову; <...> он «легко и не без удовольствия» отслужил десантником, «что было даже странно для человека, знающего слово „гуссерль“». Что за доблесть знать слово «гуссерль», непременно с маленькой буквы, как записаны, впрочем, вообще все собственные имена в этой высокомерной книжке? Работы Гуссерля – достояние немногих весьма продвинутых специалистов, дилетанту они скажут не больше, чем высшая математика, зато уважать себя за знание слов «феноменологическая редукция» весьма легко – так же, как за знание слова «Витгенштейн». Насколько протагонист нравится самому себе – можно судить по такому, например, автоописанию: «Круг его чтения очертился так прихотливо, что поделиться впечатлениями с кем-либо даже пытаться стало бесполезно. Ведь на вопрос о любимейших сочинениях он, изрядно помешкав, мог с большим трудом выдать что-то вроде: „Послание Алабию о том, что нет трех богов“ Григория Нисского, приписываемый Джону Донну сонет без названия и несколько разрозненных абзацев из „Поднятой целины“». Если это все не пародия, – хотя похоже, – о герое подобного описания можно заметить лишь, что он по-детски выделывается, чтобы не сказать более. «Вкус его и знания были странны, он очень скоро увидел сам, насколько одинок и начисто исключен из всех человечьих подмножеств. Про себя он думал, что устроен наподобие аутиста, развернутого почти целиком внутрь, только имитирующего связь с абонентами за границей себя, говорящего с ними подставными голосами, подслушанными у них же, чтобы выудить в окружающей его со всех сторон бушующей Москве книги, еду, одежду, деньги, секс, власть и прочие полезные вещи». Все это отлично сводится к фразе из другого романа – „со стоном страсти обвился вокруг себя“.