Новый Белкин (сборник) - Наталья Иванова

Через минуту в глубине двора раздалось оглушительное разнотональное кудахтанье по меньшей мере полусотни кур – и перекрывающий весь этот гвалт властный голос женщины. Я отправилась на звуки.

Что являлось грубейшим нарушением инструкции. Но я не могла удержаться:

Я представила, что сейчас войду в курятник и, несмотря на его ужасающую амброзию, улыбнусь женщине самой лучшей своей улыбкой, скажу курам: здравствуйте... Из словаря я знала, как сказать здравствуйте: «Тэрэ». А потом... Что «потом» – я, честно говоря, не имела понятия...

В проеме дверей, подбоченившись, стояла синеглазая, мощная, как валун, и в то же время обильная мягкой розовой плотью женщина, с небрежно заколотой гривой цвета густой пшенной каши на сливках. Она была похожа на женщину с этикетки финского плавленого сыра «Виола». Других источников для ознакомления с такой породой женщин у меня на тот момент еще не было. Однако женщина на этикетки сыра вся лучезарилась улыбкой, а эта смотрела на меня с таким выражением... ну, с каким я сама взглянула бы в глаза америкокитайцу, так и норовящему применить против меня оружие массового поражения. У ног ее, словно лизоблюдствующие вассалы, вовсю семенили куры, забыв про своего непосредственного вассала – огромного оранжевого радужнохвостого петуха. Я не успела открыть рта, как рот открыла женщина. Она сказала: «Но, оота, са...» Негромко так сказала. Но очень четко. И это было первое, что я услышала по-эстонски.

...«Ты как жить-то тут собираешься?» – риторически обратилась ко мне мать уже перед самым сном. Которого, кстати сказать, не было ни в одном глазу у всех нас, кроме ребенка... Наутро мать с моей подругой должна была вернуться в Питер. А я должна была остаться здесь с полуторагодовалым сыном... «Нет, я тебя спрашиваю: как ты тут собираешься жить?!» – вскричала мать – и снова заплакала.

...Этот же вопрос вернулся ко мне почти через двадцать лет, совсем в другой стране мира, где я снова была чужой. Мне стукнуло сорок, и я начала с нуля. С отметки ниже, чем ноль.

Я оказалась голым человеком на голой земле. Под голым, возможно, пустым, небом. Я никого не знала. Меня никто не хотел знать. Мне не на что было есть. Негде было ночевать. Ну и так далее. Это длилось долго. Чтобы отвязаться, мне говорили: ты сошла с ума, тебя уважают в твоей стране, а здесь ты никто, это же извращение! махровый мазохизм! Я отвечала: да, в моей стране меня уважают, но я – как раз я-то и не уважаю того, что происходит в моей стране. Принять ту ситуацию я не могу. И изменить не могу. А терпеть – не буду.

Странно!.. Оказалось, что во мне, человеке уединенном, затворнике, анахорете, – человеке, единицу без колебаний всегда предпочитающем массе, так сильна идея социальной справедливости. Мне необходимо видеть, что мир вокруг – устроен. Что женщины не замордованы, старики не роются в мусоре, дети не христарадничают, домашние животные не подыхают без крова. Мне необходимо видеть воочию, что слабые защищены. Мне это позарез важно. То есть: для меня первостепенно уважать место, где я живу. А это и значит устроить свою частную жизнь.

И вот тогда, в мои сорок лет, когда мне стали ежедневно, чуть ли не ежечасно задавать этот вопрос – «Как ты собираешься тут жить?!» – он повторялся регулярно, раздраженно, риторически – по-русски, по-английски, по-нидерландски, – я вдруг вспомнила, что сходное положение в моей жизни уже было, – да, уже было, словно генеральная репетиция, – и проводилась эта генеральная репетиция там, на эстонском хуторе К.

Попала я туда чудом. Начнем с того, что это была «закрытая» (пограничная с Финляндией) местность. Она располагалась на живописном балтийском побережье, отрадно безлюдном, которое стражи советских рубежей ежевечернее пропахивали трактором – чтобы наутро, на шелковых песках, яснее видеть следы неосмотрительных перебежчиков; лес на берегу, вне патрулируемых дорог, был огражден колючей проволокой – и вообще для проезда в эту местность требовалось разрешение от гибельно опасных органов госбезопасности – а разрешение это органы давали (если давали), разумеется, только на основании вызова со стороны аборигенов – или, выражаясь торжественней, автохтонов. А хуторские автохтоны (я имею в виду жителей всей округи), наделенные похвальным здравомыслием, приглашать в гости русских соседей вовсе не жаждали. Даже молодое поколение, родившееся уже после войны, могло самостоятельно оценить стиль жизни оккупационных властей: в полутора часах автобусной езды от К. находился городок, цементный завод которого, функционировавший на привозной рабочей силе (и, конечно, в соответствии с законами «плановой экономики»), покрыл «лунной пылью» заповедные ландшафты на мили вокруг...

Но мне повезло. На хуторе К., в собственном родовом доме, жил да был Олаф Калью – высоченный седой патриарх восьмидесяти семи лет, служивший когда-то в инфантерии российского императора. И он, по особой своей памяти – дореволюционной, юношеской, восторженной – относился к русским иначе: он их другими застал... Наверное, он запомнил давно богатых и давно цивилизованных потомков обрусевшего Рюрика – с напомаженными усами, лорнетами, в цилиндрах и накрахмаленных манишках – и дам, которых и описать-то смертному не под силу... И вот образы именно таких русских он с любовью хранил в своей душе. А на другом хуторе, М. (ну и повезло же мне!), жил врач по имени Василий, потомок декабристов, дед и отец которого родились в Эстонии. Этот Василий, теперь уже пенсионер, так долго жил с семьей в этой округе, так безукоризненно говорил по-эстонски – и пользовался таким высоким авторитетом, что все население лесного побережья говорило о нем в один голос: «Вася – настоящий эстонец» (в переводе на русский: «Вася – первоклассный человек»). И вот этот Василий был вдобавок никем иным как старинным знакомым той самой Э. Л., которая рисовала мне схемы («развертывания медсанбата в условиях массированного наступления»), – и вот именно он-то, Василий, лет за десять до моего приезда, впервые подбил старого Олафа пригласить Э. Л. с мужем в качестве дачников.

На хуторе, как можно догадаться, таких декадентских словечек не знали – не ведали даже и самого понятия «дачники». Хуторяне видывали людей, приезжавших в их края, скажем, из Таллинна, в летние коттеджи, – причем, разумеется, в коттеджи собственные. А так, чтобы снимать углы в чужом доме... чтобы пускать к себе в дом чужих... да еще русских... позор и мерзость. Однако «настоящий эстонец Вася» сумел направить общественное мнение немногочисленных жителей К. в правильное русло – и они, хуторяне, сделали для Э. Л. и ее мужа (кстати сказать, морского полковника) любезное исключение.

Хуторяне – но не родовой клан. И, главное, не фактическая глава этого клана – обильная телесами, гривой, криком и дуроломством Ванда. Здесь мне придется сделать дрейф в сторону семейной лютеранской многосерийной драмы. Именно в этом жанре, причем через призму телевизора – а через какую еще? – мне видится сейчас вступление к этой истории. Вступление, которое я узнала из писем Э. Л.

...У старого Олафа было три сына. Средний и младший, женившись, ушли на соседние хутора, а старший, Андерс, как положено, остался в родовом гнезде, куда привел себе жену с дальнего хутора. По природе он, к несчастью (в первую очередь, к несчастью для старика-отца), оказался подкаблучником. Ванда же напротив, сразу проявила себя своевольной, дикой во гневе, необузданной кобылицей – безнаказанно самодурствующей вдали от своей прямой родни – да и вообще от посторонних глаз как таковых. Муженька, распоясавшись, она поколачивала – и регулярно рожала от него детей. Младший ее сын, двухгодовалый Индрек, хорошенький, лобастый, как теленок, – и кудрявый, как ягненочек-херувим, был ровесником ее внука Арво – сына старшей дочери. И все бы хорошо, но свекор, который, по мнению Ванды, сильно задержался на этом свете, мало того, что занимал весь нижний этаж – что уж само по себе адскими угольями жгло ей нутро! – так еще затеял пускать туда русских – оккупантов, квартирантов, свиней, «дачников»!

Однако за десять лет Ванда все же пообвыкла – и стала воспринимать Э. Л. с ее мужем как некое природно-неизбежное – точнее сказать, сезонное – зло. Летом бывают: комары, мухи, змеи, жара, понос у детей, русские дачники. Более того: время от времени она приспосабливала Э. Л. с ее мужем-полковником для каких-нибудь несложных работ по хозяйству – сучить какую-то там пеньку, чего-то там валять, катать, чистить – то есть, на самом-то деле, присмотревшись к дачникам хорошенько, позволила им войти в святая святых, интимная интимных хуторской семьи: в процесс частного сельскохозяйственного производства. Думаю, толку от них было немного, но зато произошел своеобразный обряд сближения – ну вот как волчица вдруг возьмет и оближет собачьих щенят, и примет их в свое логово... (Вариант: овчарка оближет волчат...) Короче, за бескорыстное трудовое рвение питерцев на ниве хуторского хозяйства Ванда их «облизала»: согласилась продавать им молодой картофель, молоко, яйца, зелень, ягоды...