Новый Белкин (сборник) - Наталья Иванова

Эти пастухи, Петр Акпашев и его бабка, еще пасут колхозную скотину – сорок бычков. Колхоза уже давным-давно нет, а они все пасут, причем забесплатно. В прошлом году районная администрация выдала им восемь килограммов сливочного масла в качестве поощрения. Скотина подрастает, плодится или дохнет – смотря по настроению, но сорок голов, которые пас Акпашев в тот момент, когда объявили о закрытии колхоза, всегда у него в наличии. Большинство пастухов уже давно приватизировали и скотину, и технику, и сами стоянки, но некоторые, самые упрямые, еще держатся. Ругаются, грозятся перерезать всех коров на мясо, сдать коммерсантам и зажить по-человечески, но снова ставят сено летом, снова чинят изгороди, запасают на зиму дров, а потом зимой выкармливают телят.

Не пастухи, а какие-то египетские пирамиды, фаусты с мефистофелями – «ведь мы играем не для денег, а лишь бы вечность провести». Вот сейчас, наверняка, сидит бабка и жалуется Сашке на жизнь, а летом будет целыми днями без продыха пахать на покосе, как будто ей фронт кормить для победы нужно. В общем, по-своему проводят вечность.

А все равно хочет старый Акпашев, чтобы в историю попасть, хочет награду за свои труды. Это он только пьяный такой боец, а обычно-то не выступает и старуху свою слушается только так. И как я первый раз к нему заехал, сразу стал жаловаться, что его обошли с медалью «Ветеран труда». Кто-то когда-то ему пообещал, а потом забыли.

Когда я уезжал в отпуск в прошлом году, он меня просил справиться о медали в Москве, где «главный профком сидит», совал овечью шерсть, чтобы задобрить этого профкома. Дома валялась такая железяка ветеранская, от отца еще оставшаяся, я ее и привез ему. Главный профком, говорю, вошел в положение, медаль выдал, но удостоверение уже невозможно получить – не в Союзе уже живем, а в России. Саввантич за медаль даже почти не поблагодарил – что благодарить, если получаешь заслуженное, хотя было видно, что он рад. Бабка его только как-то странно ко мне приглядывалась.

Чуть ли не на следующий день он уехал в район требовать себе прибавку к пенсии в связи с новым статусом ветерана труда. Недавно опять ездил, уже раз четвертый, наверное.

Наступили сумерки, я сидел, чесал за ухом акпашевскую собачонку, чего-то мечтал, не знал даже, что счастье на подходе.

Вышел Сашка, вместе покурили, поговорили о лошадях. Дальше поехали уже в темноте – сначала через открытое место, потом в сосняк дорога завернула. Повсюду виднелись следы акпашевской кобылы – видно, дед тщательно патрулировал окрестности. До кордона всего ничего осталось, километра с два. Сашка впереди на низкорослом рыжем конике трюхнит, я сзади на Айгырке. Кони в сторону дома всегда хорошо бегут, быстро, у моего коня рысь мягкая – едешь, как в такси. Сосны над дорогой смыкаются кронами, по сторонам темнеют стволами, снег и небо одинаковые, светлые, а лес темный.

И в это время я первый раз в жизни почувствовал счастье, даже озноб по всему телу пошел. Просто счастье и все, даже сказать больше нечего. Сколько там было? Метров триста, наверное, от поворота за рекой до ручья. Да, метров триста вот так проехал – не больше, а потом все прошло.

А второй раз я осенью, в октябре, сидел один на южном склончике в Экинчисуу и смотрел в бинокль на какую-то птичку. Разглядывал от нечего делать, пока курил, а потом она улетела, я убрал бинокль и глядел просто так на заросли карликовой березки вдоль речки. И началось то же самое. А иногда кажется, что и не было этого, что показалось. И не расскажешь ведь никому, да и что рассказывать – что мурашки по спине бегали?

А все равно не хватает чего-то, тянет. Нет полной свободы, еще, видно, не все хвосты обрубил. Кое-какие, наверное, сами отвалятся со временем, а один вот, самый главный, – вряд ли. Уже второй год езжу в отпуск, хочу одно дело провернуть, да как-то все не выходит. Если бы удалось, то здорово было бы.

От дедушки убег, от бабушки убег, Аленка, вроде, сама смоталась, а вот от дочки не получается. Сидишь, например, вечером – в печке дрова потрескивают, на столе свежий хлеб, молоко, мясо, за окном тихо так, только собака у Кольки подвывает, да от этого даже как-то сильнее тишина ощущается. Сидишь один, дым к потолку пускаешь, и кажется, что все удалось, что перечеркнул прошлое, что избавился от будущего и живу независимой жизнью здесь и сейчас, среди прекрасной горной страны. А потом вдруг берешь листочек в клетку и начинаешь писать: «Привет, дорогая моя девчуша! Я только что вернулся из леса, где мы были вместе с дядей Колей и дядей Юрчиком. Художник из меня плохой, но я постарался изобразить на рисунке, как мы ходили по снегу на широких лыжах...».

Не получилось уйти, совсем не оглядываясь, так, как хотелось бы. Слаб, наверное, оказался. И ведь способ, как обрубить этот хвостик, уже придумал. В книге вычитал. Надо просто подойти к ребенку с твердым намерением попрощаться навсегда и всего-навсего погладить его по голове. Ничего особо сложного, просто погладить и про себя сказать, что, мол, теперь навсегда. Тогда точно отпустит.

И вот уже второй год мотаюсь в отпуск в Москву. Десять дней дорога только в одну сторону. Приедешь, встретишься, а ничего не выходит. Думаешь – отпуск еще длинный, еще успеется, а сейчас так погуляем, в зоопарк сходим. Потом уже билет купишь, уже вроде все... И едешь опять на следующий год. И этим летом поеду.

Позавтракали, собрались. Стали смотреть в окошко с треснувшим стеклом и курить перед дорогой. Начало светать, но солнце еще не поднялось над горами. Стала видна маленькая полянка перед избушкой, наша лыжня. Кедровка молча перепорхнула с дерева на дерево. Колька задул керосинку и, сидя на нарах, вдел руки в лямки своей поняжки.

– Пошли?

Мы вышли на улицу и сняли со стены ружья, надели лыжи. Ремешки креплений я завязывал на ощупь, потому что было темно.

– Стемнело, что ли?

На небе снова плясали звезды, ковш Большой Медведицы был перевернут над темной тайгой, и только светились красноватые угли догоревшего костра.

– Я ж лампу задувал – светло, вроде, было.

– Ну. Я сам хотел задуть, а тут ты задул.

Колька вынул часы на веревочке и посветил спичкой.

– Вроде, восемь без десяти. Это как понимать?

– Может, затмение солнечное.

– Да ну на хрен, какое затмение. Ты еще чего-нибудь придумай.

Думай – не думай, все равно ничего не понятно. Я ощутил свою оторванность от всего стабильного, решенного. Спросить даже не у кого, что, мол, такое произошло, объясните, пожалуйста. Нет телевизора, который успокоил бы и поставил все на свои места.

За спиной темный склон, поросший кедрачом, впереди замороженная долина. Горы. Все вверх – вниз, вверх – вниз, места ровного нету. Вернется лето, хорошо бы забраться в верховье Баян-суу, там такие поляны богатые, зверя – море просто.

– Чего думать, пошли все равно, а то не дойдем сегодня до Ташту-Коля. – Мне не терпелось посмотреть, есть там маралы или нет. – По реке идти и ночью можно, не заблудимся.

– Ну, пошли.

Второй раз рассвело довольно быстро, наверное, действительно было затмение, а впрочем, какая разница, затмение – не затмение. Мы поднимались вверх по замерзшей реке, по очереди протаптывая лыжню. Потом пошли вдоль ручья и вылезли в гольцы. Встало солнце.

Наверху снег был плотный, спрессованный ветром, покрытый сверху тонким слоем невесомых снежинок, скрадывающих звук наших шагов. Идти было легко, только глаза уставали от слишком яркого света. Языки леса, тянущиеся по логам, остались в стороне и позади, а перед глазами были только снег и небо. Белый снег и синее небо.

Часа через два мне показалось, что я оглох, захотелось поговорить. Мы присели на рюкзаки и стали перекуривать.

– Видишь куст? Сколько до него? – спросил Колька.

– Метров двести.

– И мне кажется, метров двести, двести пятьдесят. Карабин проверю.

Я стал смотреть в бинокль на эти три тонкие веточки, они одни только и торчали на всем пространстве, которое можно было охватить взглядом. Около кустика взметнулась белая пыль, а выстрела было не слышно. Звук потонул среди мороза и снега.

– В самое основание.

– Ну и хорошо, а то я вчера, когда с горы катился, о кедрушку стволом задел. Думал, мушка сбилась.

– Выстрела совсем не слышно было. – Я убрал бинокль в чехол.

– Ага, так и оглохнуть можно. Хоть сам с собой разговаривай. После Москвы, поди, совсем тяжело?

– Да привык уже.

– Вот скажи, парень, какая нас нелегкая потянула тараканиться в эту Ташту, а? Два дурака взяли и поперлись. Никому ж не надо это. Ладно бы мы деньги за это большие получали, а то просто так ходим, хреном груши околачиваем.

Колька, сам себе удивляясь, покачал головой.

– Я-то ладно, у меня с детства соображалка плохо работала, а вот ты, да? – в институте учился, деньги хорошие получал, говоришь. Я, правда, тоже в лесхозе хорошо зарабатывал. Ну ладно, – и вот мы таскаемся с тобой не за хрен собачий по морозу. Иногда же сил-то не остается, а премся как заведенные. То есть не просто фигней маемся, а самым что ни на есть старательным образом. Вот так!