Россия в канун войны и революции. Воспоминания иностранного корреспондента газеты «Таймс» - Дональд Маккензи Уоллес

летней рубахе, или в теплом тулупе, или в длинном, блестящем, темно-синем двубортном кафтане, который он надевал по воскресеньям и праздникам, он всегда выглядит упитанным, респектабельным, зажиточным членом общества; в то же время его невозмутимость и сдержанность и полное отсутствие подобострастия или грубости в манере явно говорят о том, что он обладает немалой долей спокойного и глубокого самоуважения. Незнакомец, поглядев на него, легко бы поверил, что это деревенский староста, хотя на самом деле Иван – такой же простой общинник, как и его сосед, бедняк Захар Лешков, который не упускает ни единой возможности напиться, вечно сидит в долгах и вообще имеет более чем сомнительную репутацию.

За несколько лет до того Иван действительно был старостой. Когда его выбрали на крестьянском собрании вопреки его собственной воле, он только и сказал: «Хорошо, дети мои, прослужу я вам свои три года»; а по окончании этого срока, когда его хотели переизбрать, твердо ответил: «Нет, дети мои; я свой срок отслужил. Теперь очередь кого-нибудь помоложе, у кого времени побольше. Вон Петр Алексеев, человек хороший и честный, можете его выбрать». И община выбрала указанного крестьянина, потому что Иван, хоть и простой общинник, а все-таки пользуется большим влиянием в общинных делах, чем полдюжины любых других крестьян, вместе взятых. Ни один серьезный вопрос не решается без совета с ним, и был по крайней мере один случай, когда деревенский сход отложил свою встречу на неделю, пока он ездил в Санкт-Петербург.

Ни один незнакомец, случайно встретив Ивана, ни на миг не заподозрил бы, что этот крупный мужчина со спокойным и властным видом большую часть своей жизни был крепостным. И все же он был крепостным от самого своего рождения примерно до тридцати лет – и не просто государственным крепостным, а крепостным помещика, который обычно жил у себя в имении. В течение тридцати лет своей жизни он зависел от своеволия хозяина, который имел законное право пороть его кнутом так часто и так жестоко, как ему заблагорассудится. На самом деле Ивана никогда не подвергали телесным наказаниям, поскольку его помещик был справедливым и умным хозяином, хотя кое в чем и довольно суровым.

Неглупое и симпатичное лицо Ивана рано привлекло внимание хозяина, и было решено, что ему следует учиться ремеслу. Для этого его отправили в Москву, где он учился у плотника. Проработав четыре года подмастерьем, он смог не только зарабатывать себе на хлеб, но и помогать семье платить налоги и ежегодно уплачивать хозяину фиксированную годовую сумму – сначала десять, затем двадцать, затем тридцать и, наконец, за несколько лет перед самым освобождением, семьдесят рублей. В обмен на эту годовую сумму он имел право работать и странствовать по своему желанию и некоторое время активно пользовался своей условной волей. Мне так и не удалось получить от него хронологический отчет о его путешествиях, но из отрывочных замечаний я заключил, что он обошел значительную часть Европейской России. Очевидно, в юности он был тем, кого в просторечии зовут «перекати-поле», и отнюдь не ограничивался ремеслом, которым овладел за четыре года ученичества. Как-то раз он доплыл на плоту от Ветлуги до Астрахани – расстояние около двух тысяч миль. В другой раз он добрался до Архангельска и Онеги, что на берегу Белого моря. Санкт-Петербург и Москва были ему хорошо знакомы, успел он побывать и в Одессе.

Чем именно занимался Иван в этих странствиях, я не сумел у него выведать, поскольку при всей своей открытости он предпочитает помалкивать о коммерческих делах. На все мои вопросы этого рода он по обыкновению туманно отвечал: «Лесное дело», и из этого я делаю вывод, что главным его занятием была торговля лесом. Действительно, когда я его узнал, он, хотя уже и не был обычным торговцем, но всегда был готов купить любую древесину, которую продавали в округе по разумной цене. За весь этот кочевой период своей жизни Иван никогда полностью не разрывал связей с родной деревней или крестьянским бытом. В возрасте около двадцати лет он провел несколько месяцев дома, занимаясь полевыми работами, и женился на сильной, здоровой молодой женщине, которую выбрала для него мать и посоветовала ему по причине ее доброго характера и физической крепости. По мнению Ивановой матери, красота – это в некотором роде роскошь, которую могут позволить себе только дворяне да купцы, а для простого люда лицо – дело десятое, на него и вовсе можно не обращать внимания. Так считала и жена Ивана. Она всегда говорила, что никогда не была красавицей, но всегда была доброй женой своему супругу. Он никогда не жаловался на ее недостаточную красоту и никогда не гонялся за женщинами по причине их миловидности. Говоря об этом, она всегда сначала чуть наклонялась вперед, потом выпрямлялась в полный рост и, наконец, слегка дергала головой в сторону, как бы утвердительно. Тогда светлые глаза Ивана блестели ярче обычного, и он спрашивал ее, почем она это знает, и напоминал, что не всегда бывает дома. Так Иван любил поддразнивать жену, и всякий раз, как он это делал, та звала его «старым пугалом» или чем-нибудь вроде того.

Возможно, однако, что шутка Ивана была ближе к правде, чем хотелось бы признать его жене, ибо в первые годы супружеской жизни они очень мало виделись друг с другом. Через несколько дней после свадьбы, в самый, по нашим понятиям, разгар медового месяца, Иван на несколько месяцев уехал в Москву, оставив молодую жену на попечение отца и матери. Молодая жена не считала это каким-то из ряда вон выходящим испытанием, ведь такова была участь многих ее подруг, да и вообще в этой части страны это было совершенно обычное дело. Более того, можно сказать, что вообще в браках русских крестьян очень мало романтики и сантиментов. В этом, как и в других отношениях, русское крестьянство как класс чрезвычайно практично и прозаично в своих представлениях и привычках и вовсе не склонно предаваться каким-либо возвышенным и неземным чувствам. У них в характере очень мало или вовсе нет ничего от, если можно так выразиться, Германа и Доротеи, и поэтому им очень мало знакомы те сентиментальные и романтические идеи, которые, по нашим представлениям, обычно предшествуют заключению брака. Даже те авторы, что пытаются идеализировать крестьянскую жизнь, редко решаются превратить свой рассказ в сентиментальную любовную интригу. Само собой разумеется, что в реальной жизни жена воспринимается как помощница или, говоря простым языком, работница, а не как спутница жизни, и свекровь оставляет ей очень мало