Силуэты минувшего - Георгий Алексеевич Римский-Корсаков

и батарея наша подошла к мельнице, рядом с которой стояли подбитые немецкие орудия. Из четырех мы могли увезти только два, у которых не были разбиты колеса. Около пушек валялись убитые немецкие артиллеристы. За мельницей горели какие-то строения и хлопали рвавшиеся в огне ружейные патроны. Со стороны картофельного поля тоже слышались выстрелы и иногда оттуда со свистом пролетали пули. Мне сказали, что это раненые немцы постреливают. Кто-то заметил: «Надо бы их прикончить, да некогда тут с ними возиться. Пора ужинать».

Ко мне подошел Куриный, наш конный разведчик. «А знаете, я ведь с поручиком Гершельманом вместе скакал. Его убило, а мне хоть бы что. Ну, я им задал, этим гадам. Видишь – это все я их порубал. Которые были пострелянные, я добил…» – восторженно рассказывал Куриный, очень гордясь своим геройским подвигом. Я заметил ему, что раненых добивать нельзя. Закон не позволяет. Он очень удивился: «Закон? Какой такой закон? Ведь война…» И Куриный обиженно замолчал и отошел от меня.

Захватив немецкие пушки, мы двинулись на ночлег, но он оказался еще далеко. Мы за день израсходовали почти весь запас снарядов, и прежде, чем двигаться вперед, надо было их пополнить. Совсем стемнело, а мы все еще шли. Страшно хотелось спать, и я боялся, что засну и свалюсь с лошади под колеса пушек. Наконец, пройдя в тыл не меньше двадцати верст, мы остановились в большой помещичьей усадьбе. Случилось так, что в темноте я потерял свою батарею и бродил по совсем незнакомым улицам в поисках ночлега и хотя бы глотка воды. Но нигде не было видно огня. Светились лишь окна господского дома. Я пошел на этот свет и вдруг наскочил на кого-то. Мы оба выругались, и по голосу незнакомца я узнал Ваню Топтыкова, моего товарища по Правоведению. Оказалось, что он поступил в Конный полк и только утром приехал. Он пригласил меня в дом, где он ужинал с господами офицерами.

Мы поднялись на террасу и вошли в зал типичного немецкого помещичьего дома. Зал освещался свечами, вставленными в бутылки. За столом сидело несколько офицеров. Я смущенно остановился на пороге. Один из офицеров окликнул меня и подозвал к столу. Это был мой родственник, двоюродный брат Адя Беннигсен.

«Могу тебе предложить только кусок сала. Какой тяжелый день для нас…» – сказал он.

Вошел Скоропадский, командир полка. Я встал. Адя представил меня ему. «А вы дали ему кофею? – спросил он, – Или уже все выпили?» Высокий худощавый офицер со стриженой наголо головой, в очках, сказал: «Я налил себе последнюю кружку. Больше нет». «Уступите ее вольноопределяющемуся, князь Иоанн. Вы наверно уже пили, а он нет». «Да, да, конечно. Пожалуйста, пейте», – стал он меня угощать. Я поблагодарил и залпом осушил кружку чуть теплой жидкости.

Теперь я обратил внимание, что у одной из стен зала на соломе лежали вповалку раненые немцы, некоторые лежали странно неподвижные. Другие еще шевелились под закрывавшими их шинелями. Тут же рядом с ними сидел наш военный врач и что-то отмечал в своей записной книжке. Вдруг один из раненых начал делать какие-то судорожные движения руками и ногами. Адя указал врачу на него. «Вы думаете?.. Нет, он у нас совсем молодец. Завтра его оперируем. Надо бы сегодня, да где уж… Volen sie trinken? Пить хочешь?» Но немец не отвечал и затих.

Вот она: la belle victoire![50] А Шидловский, если еще не спит, то поучает сейчас кого-нибудь, все равно кого, урокам истории. Приводит аналогии: Аустерлиц, Фридлянд, Прейсиш-Эйлау, Берлин в 1756 году…

На другой день мы хоронили наших товарищей-офицеров. Убитых солдат похоронили на месте боя. Фамильное кладбище владельцев Lindentaal’я (Линденталя) было расположено в полуверсте от усадьбы. Там росли старые липы, образуя густой шатер зелени. К вечеру могилы были вырыты. Убитых было много. Каждый из нас нес хоронить тело наиболее нам близкого человека. Вольноопределяющиеся несли Мишу Бобрикова.

Обряд отпевания затянулся, и ночь наступила быстро. Похоронив своих, люди потом отходили. Стало совсем темно, а надо было еще положить в землю Мишу. Зажгли фонарь, который держал полковой священник, а князь Иоанн, Шидловский и я закапывали могилу. Священник читал вполголоса молитвы, а Иоанн повторял их за ним. Несчастный князь Иоанн ждал конца войны, чтобы уйти из мира в монастырь. Но его судьба оказалась страшней и мучительней судьбы тех, кто в эти дни положил животы свои за Отечество[51]…

8-го августа в походе к Кенигсбергу нас застало полное затмение солнца. Наступили неприятные, тревожные сумерки. Конечно, никто не испугался, но настроение ни у кого не улучшилось. Все уже устали от непрерывного движения вперед. Правда, немцы нас не тревожили, но впереди была полная неизвестность. Один только Шидловский болтал, наступая по своей привычке всем на ноги, что следующее сражение должно быть на Висле, у Торна.

Как-то на утренней заре мы познакомились с «Цепеллином», гордостью германской науки. Ночь была теплая. Солдаты спали на земле, на соломе. Цепеллин долго кружил над заснувшей батареей. А наш вахмистр смотрел на него и думал о том, каких успехов достигла техническая мысль. Цепеллин опустился низко над батареей и сбросил две бомбы. Одна попала рядом в сад, а другая разорвалась в расположении батареи и причинила бы людям большой урон, если бы они не лежали. Зато погибло много коней, которые стояли у коновязи.

После этого случая Цепеллин больше к нам не рисковал прилетать. Но за него мы отплатили… нашим самолетам, приняв их за немецкие. В самом деле, в первые же дни наступления в Восточную Пруссию войска Первой армии сбили четыре своих, русских самолета, которые низко пролетали над ними. Случилось это от преступной беспечности высшего начальства, которое не известило войсковые части о наличии в армии самолетов и об их опознавательных знаках. Когда они летели, в них стреляли все, у кого в руках было оружие, а господа офицеры стреляли даже из пистолетов! Потом все оправдывались тем, что, мол, не могли себе представить, чтобы в русской армии было такое великое изобретение техники, как самолеты.

Наконец, мы подошли верст на пять к окраинам Кенигсберга. С колокольни старенькой церкви были видны пригородные строения. Церковь эта была сложена из больших серых камней, вероятно во времена Лютера. Тому я нашел вещественное доказательство. На хорах я обнаружил, что, очевидно, каждый почетный прихожанин имел свое фамильное место, на котором лежала вышитая подушечка и молитвенник. К моему крайнему удивлению, я прочел в некоторых молитвенниках, кроме фамилий их владельцев, и внушительные даты: