Талтос - Энн Райс

Это был Канон Пахельбеля[17]. Майкл мгновенно узнал его, хотя никогда не слышал в подобном исполнении: с полным звучанием басовых, очевидно соответствовавшим замыслу композитора. Существовало ли что-нибудь печальнее этой музыкальной пьесы, что-нибудь столь же искренне выражающее одиночество? Музыка усиливалась, выходя за пределы, установленные барокко для духовых, скрипичных и клавесинов, исполняющих свои налагающиеся одна на другую мелодии с душераздирающим великолепием, так что музыка казалась одновременно и вечной, и исходящей из самого сердца.

Она уносила пару все дальше, их головы нежно склонялись друг к другу, их широкие, грациозные движения были плавными и полностью совпадали с ритмом инструментов. Теперь Эш улыбался так же блаженно и удовлетворенно, как Тесса. И по мере того как шаги ускорялись, трубы деликатно выводили трели, все убыстряя ритм, но в совершенстве его контролируя, и все голоса могущественно сливались в наиболее праздничные звучания композиции, они двигались все быстрее, а Тесса вращалась почти шаловливо, описывая все более смелые и дерзкие круги. Каблучки слегка пощелкивали по дереву, ее улыбка становилась еще ослепительнее.

Теперь другой звук смешался с мелодией танца, ибо канон, исполняемый таким образом, был действительно танцем, — и Майкл не сразу понял, что это была песня Эша. В ней не было слов, только чарующее гудение, производимое Эшем, к которому Тесса добавила свое собственное. И безукоризненно музыкальные голоса вознеслись над пением блестящих духовых инструментов, без особых усилий, непринужденно превзошли крещендо и теперь приняли более быстрый темп. Держа спины прямо, они смеялись в полном блаженстве.

Глаза Роуан наполнились слезами, пока она смотрела на них: на высокого, с царственной осанкой мужчину и тоненькую сказочную королеву; такими же были глаза старика, вцепившегося в подлокотники стула, словно силы его были на исходе.

Юрий казался опустошенным полностью, словно окончательно утратил контроль над собой. Он неподвижно застыл, прислонившись к стене, и просто наблюдал за происходящим.

Взгляд Эша оставался шаловливым и обожающим, он качал головой, непринужденно поворачивался, а двигался все быстрей.

Они танцевали и танцевали, вращаясь у освещенной границы, уходя в тень и возникая из нее снова, распевая серенады друг другу. Лицо Тессы выражало такой экстаз, словно она была маленькой девочкой, величайшая надежда которой наконец исполнилась. Майклу показалось, что они — Роуан, Юрий и он сам — должны удалиться и предоставить им наслаждаться этим необычным и мгновенно возникшим союзом. Возможно, это было единственное объятие, которое они познали вместе. И, казалось, они забыли о времени и о том, что ожидает их впереди.

Но он не мог уйти. Никто не двинулся, чтобы уйти. Танец все продолжался и продолжался, пока не стал замедляться ритм, пока инструменты не стали звучать все мягче — предупреждение им, что нужно будет скоро разойтись, — и накладывающиеся друг на друга мелодии канона слились в один полнозвучный голос, который слабел, переходя в конечный скорбный звук, а потом наступило полное молчание.

Пара остановилась в самом центре пола, свет лился на лица и на сверкающие волосы.

Майкл стоял у каменной стены, не способный к движению, и не мог оторвать от них взгляд.

Подобная музыка может причинить боль. Она может принести разочарование и вызвать полное опустошение. Она говорит «Жизнь может быть такой. Запомни это».

Эш поднял руки волшебной королевы, посмотрел на них внимательно. Затем поцеловал повернутые кверху ладони и отпустил их. А она стояла, смотря на него, как влюбленная — возможно, и не в него, а в музыку, и в танец, и в свет, и во все сущее.

Он отвел ее к ткацкому станку, спокойно понуждая снова сесть на табурет, а затем повернул ее голову, словно предлагая вернуться к прежней работе.

И она вновь стала внимательно рассматривать ткань. Казалось, она уже забыла о его присутствии. Ее пальцы коснулись нитей и немедленно начали работать. Эш отошел в сторону, стараясь не производить шума, затем повернулся и посмотрел на Стюарта Гордона.

Ни мольбы, ни протеста не высказал старик, прислонившийся к подлокотнику своего кресла, глаза его медленно передвигались от Эша к Тессе, а затем снова к Эшу.

Возможно, наступило ужасное мгновение. Майкл не представлял, что будет. Но, разумеется, какая-то история, какое-то длительное объяснение, какое-то отчаянное повествование должно предшествовать этому. Гордону необходимо было попытаться. Кто-то должен был попытаться. Что-то должно было случиться, чтобы предотвратить неминуемую казнь.

— Я хочу узнать имена остальных, — сказал Эш в своей обычной спокойной манере. — Я хочу знать, кто входит в ряды ваших пособников как внутри ордена, так и вне его.

Стюарт помедлил, прежде чем ответить. Он не двинулся с места, не отвел глаз от Эша.

— Нет, — сказал он наконец. — Эти имена я никогда не сообщу вам.

Его слова прозвучали с такой твердостью, столь окончательно, что ничего подобного Майкл не ожидал услышать. И человек, испытывающий боль, был недоступен любой форме убеждения.

Эш начал спокойно подходить к Гордону.

— Подождите, — сказал Майкл. — Пожалуйста, Эш, подождите.

Эш остановился и учтиво посмотрел на Майкла.

— В чем дело, Майкл? — спросил он, словно было невозможно предположить последующее.

— Эш, позвольте ему рассказать все, что ему известно, — предложил Майкл. — Пусть он расскажет нам свою историю!

17

Все изменилось. Все стало легко и свободно. Она лежала в руках Морриган, а Морриган — у нее в руках, и был вечер, когда она открыла глаза.

Что за великий сон ей приснился! Было так, словно Гиффорд, и Алисия, и Старуха Эвелин рядом с ней, и не было ни смертей, ни страданий, а они были вместе и затем даже танцевали, да, танцевали в общем кругу.

Она так хорошо себя чувствовала! Пусть все увянет — чувства все равно останутся с ней. Небо было любимого цвета Майкла — фиолетового.

И здесь же стояла над ней Мэри-Джейн. Выглядела она чертовски хорошенькой с этими желтыми восковыми волосами.

— Ты Алиса в Стране чудес, — сказала Мона, — вот кто ты такая. Я буду звать тебя Алисой.

«Все будет великолепно. Я обещаю тебе».

— Я приготовила ужин, — сообщила Мэри-Джейн. — Я предложила Эухении на вечер взять себе выходной — надеюсь, ты не станешь возражать. Когда вижу эту буфетную, то просто схожу с ума,

— Конечно. Я не возражаю, — сказала Мона. — Помоги мне подняться.

Она вскочила, освежилась, чувствуя себя легкой и свободной, как ребенок, кувыркающийся внутри, — малышка с длинными рыжими волосами, плавающими в жидкости, словно маленькая резиновая куколка с крошечными шишечками коленок…

— Я отварила ямс, рис и запекла устрицы в сыре и бройлерных цыплят в масле с эстрагоном.

— И когда же ты научилась так готовить? — спросила Мона и обхватила руками Мэри-Джейн. — Ведь нет никого похожего на нас? Я имею в виду, ты узнаешь свою кровь, правда?

Мэри-Джейн ответила ей сияющей улыбкой.

— Да, это просто удивительно. Я люблю тебя.

— Ох, как рада я слышать это! — откликнулась Мона. Они подошли к кухонным дверям, и Мона заглянула внутрь.

— Боже, ты действительно приготовила большой ужин!

— Тебе придется в это поверить, — гордо сказала Мэри-Джейн, снова демонстрируя свои совершенные белоснежные зубы. — Я умела готовить, когда мне было всего шесть лет. Моя мать жила тогда с шефом. Понимаешь? А потом я работала в модном ресторане в Джексоне, в столице штата Миссисипи, — помнишь? Это было место, где обедали все сенаторы. И я сказала им: «Если вы хотите, чтобы я работала здесь, то должны позволить мне наблюдать за работой поваров, чтобы я всему научилась». Что ты хочешь выпить?

— Молоко. Я изголодалась по молоку, — сказала Мона. — Подожди, не торопись. Полюбуйся на эти магические сумерки. Это любимое время суток Майкла.

Если бы только она могла вспомнить, кто был тогда с ней во сне. Осталось только неисчезающее чувство любви, чрезвычайно утешающей любви.

На мгновение она остро забеспокоилась о Роуан и Майкле. Смогут ли они хотя бы когда-нибудь разгадать тайну убийства Эрона? Но вместе они могут победить кого угодно. То есть если они действительно объединятся и с ними будет Юрий. Хотя участь Юрия никогда не предполагала быть вовлеченной в ее собственную судьбу.

Каждый все поймет в свое время.

Уже распускались цветы. Казалось, что сад поет. Она неуклюже оперлась на дверную раму, без слов выводя мелодию цветов; эта мелодия связывалась с самой отдаленной частью памяти, которая никогда не позволяла ей отказаться от прекрасных и самых утонченных воспоминаний — только там они надежно сохранялись. Она ощутила какой-то сильный запах — ах, сладкий аромат оливковых деревьев!

— Дорогая, сейчас надо поесть, — сказала Мэри-Джейн.