Прививка для императрицы: Как Екатерина II и Томас Димсдейл спасли Россию от оспы - Люси Уорд

что придает ему некое особое достоинство и человечность.

Большинству тогдашних европейцев казалось совершенно немыслимым ставить «туземца» на одну доску с ними. Так полагал, в частности, писатель Сэмюэл Джонсон, большой критик плаваний Кука, настаивавший на том, что «всякая кучка дикарей сильно походит на любую другую»[390]. Джонсон лично видел Омая и поразился «изяществу его поведения». Впрочем, писатель тут же счел необходимым придумать хоть какое-то оправдание такому впечатлению: «Здесь, в Англии, он проводил время лишь в лучшем обществе, а посему он и перенял лишь лучшее из наших манер. Доказательством служит то, что… однажды он обедал в Стретеме{35} с лордом Малгрейвом и со мною; они сидели ко мне лицом, спиною к свету, так что я не мог видеть ясно, и в Омае мне заметно было так мало черт дикаря, что я даже опасался обращаться к моим сотрапезникам из боязни, как бы не принять одного за другого»[391].

Неудивительно, что Омай, встретившись с Томасом на званом обеде в Королевском научном обществе, выразил радость оттого, что вновь увиделся с ним, и попросил, нельзя ли ему еще пожить у Димсдейлов в Хартфорде. Как обнаружили Томас и его семья, к тому времени юноша отлично освоил формы досуга, практикуемые в богатых домах (он уже погостил в нескольких таких семействах): он играл в карты (и обычно выигрывал), «ловко обращался с ружьем», сам научился кататься на коньках, сделался искусным и бесстрашным наездником, «смело совершающим самые опасные прыжки» на лошади. Кроме того, он стал лучше играть в шахматы (некогда его научили этой игре матросы «Эдвенчура» во время долгого пути в Англию).

Как-то раз, когда Омай посещал дом Сэндвича, первого лорда Адмиралтейства и наряду с Бэнксом одного из своих финансовых попечителей на время пребывания в Британии, другой гость скептически отнесся к шахматным талантам Омая. Этого джентльмена уговорили сразиться с островитянином, записал Томас, и он выиграл у «дикаря» три партии кряду. Резким движением отодвинув доску, скептик пожаловался: «Более чем достаточно, что вы сумели выучить это бедное невежественное создание различать фигуры и понимать, как они ходят, это само по себе необычайно. Но я устал играть с ним, вы сами видите, что он совершенно не разбирается в игре». Омай потянул его за рукав и убедил сыграть еще. Юноша уселся за доску и с легкостью выиграл, одну за другой, четыре партии, на протяжении которых зрители злорадно насмехались над его противником. «Так открылось, что Омай играет лучше, – писал Димсдейл. – Он затем поведал сопернику, что проиграл первые партии лишь для того, чтобы выяснить его манеру игры, теперь же он может побеждать его сколько угодно – пока тот желает играть дальше».

Томас изначально не собирался идеализировать Омая и не искал в нем признаков «аристократического благородства» – он просто взял на себя труд как следует познакомиться с человеком, которого защитил от оспы. Во время второго – шестинедельного – пребывания Омая в доме Димсдейлов врач заметил, что гостю трудно дается произношение многих английских согласных и что его довольно-таки «дурацкий смех» настраивает других против него, хотя на самом деле это человек «великой природной любезности и щедрости». Доктор осознал лицемерие, окружающее эксперимент, который проводили над Человеком с Таити, – эксперимент, сами границы которого были очень плохо очерчены: «Меня порядком раздражало, когда от одного я слышал, что его следовало бы обучить сельскому хозяйству, от других – тому или иному ремеслу, притом что они и сами, похоже, едва ли знали хоть что-либо из этого, однако ж ожидали, что бедняге следует в короткое время обучиться самым разным вещам».

Тем не менее Омай был вполне доволен своей жизнью у Димсдейлов. Он часто говорил, что в Англии гораздо лучше, чем у него на родине, и Томас однажды даже спросил, не хотел бы он остаться здесь навсегда. Юноша ответил отрицательно, с горечью объяснив: «На Отахеите у меня родные и друзья, которые меня любят. Там я – кто-то. А здесь я никто».

В июне 1776 г., почти через два года после прибытия в Британию, Омай отплыл в южную часть Тихого океана вместе с третьей экспедицией Кука. В следующем году его доставили на остров Хуахине, находящийся неподалеку от его родного острова. Там спутники по плаванию построили ему дом в европейском стиле, оделив его домашним скотом и птицей, семенами, ружьями, глобусами и другими предметами, ценимыми в Британии, а также довольно случайным набором подарков, в том числе кукольным театром, шарманкой, доспехами (в которые он облачился, прежде чем сойти на берег); кроме того, Бэнкс вручил ему машинку для выработки электричества[392]. Многие критики отмечали, что эта нелепая подборка вызывает тревожные вопросы о недостатках британской культуры и о правомерности притязаний Британской империи на власть над миром.

Поэт Уильям Каупер (Купер) в своей поэме «Задание», написанной в 1785 г., изобразил Омая разрываемым между двумя мирами, жаждущим новостей из растленной Англии. Он восклицал:

О милый наш дикарь! Не от любви к тебе,А лишь из любопытства иль, быть может,Тщеславия решили мы увлечьТебя из мест родных, чтоб показатьЗдесь, на брегах британских, как мы всеС таким искусством злоупотребляемДарами Провидения и жизньБеспечно расточаем понапрасну.

Кук поплыл дальше (это плавание стало для него роковым), а Омай – живой экран, на который британская элита проецировала собственное высокомерие и собственную неуверенность, – остался среди своего имущества заново выстраивать островную жизнь после пятилетней отлучки. Он так и не сумел вернуть себе земли, похищенные у его семьи на Раиатеа. Позже моряки, бросившие якорь у берегов Хуахине, узнали, что он заболел и в 1780 г. умер, не дожив до 30.

Томас привил императрицу и выполнил личное поручение английского короля, однако в душе он оставался реформатором, а не лейб-медиком. В 1776 г. он выпустил новый трактат – «Размышления о частичных и общих прививках», где выдвигал конкретные предложения, описывавшие, как распространить прививочную практику на бедняков. Он посвятил эту книгу «законодательным органам Великобритании». Благодаря развернутой им кампании он впоследствии снова оказался в центре внимания, но при этом схлестнулся с другими сторонниками системы общественного здравоохранения по поводу того, каков безопасный путь предоставления широкого доступа к прививкам.

К тому времени в медицинских кругах уже утихли дискуссии о том, как выполнять саму процедуру, – врачи по большей части пришли к единому мнению. В опытных руках усовершенствованная методика, разработанная семейством Саттон и пропагандируемая Томасом Димсдейлом, оказалась весьма надежным средством, гораздо более безопасным в сравнении с риском натуральной оспы. Первыми эту практику приняли богачи; за ними последовали представители среднего класса и обладатели скромных доходов, по мере того как прививочный метод становился все более дешевым, все менее обременительным и все более доступным. В 1772 г. ежегодную поэтическую премию Оксфордского университета получило стихотворение Уильяма Липскомба «О благотворных следствиях прививки», прославлявшее эту технологию защиты «красот священных острова Британья»[393]. В частных письмах обеспеченных семейств то и дело встречались сообщения о прививке детей, а семья Саттон и предприимчивые прививатели, без спросу копировавшие их метод, по-прежнему получали немалые прибыли.

Но для бедных стоимость процедуры оставалась слишком высокой. К тому же большинство из них продолжали относиться к ней с подозрением – во всяком случае, пока угроза эпидемии не казалась неминуемой. В 1779 г. отставной врач Бенджамин Пью, живший в Эссексе, с досадой отмечал: несмотря на огромные успехи прививочной практики, «приходится лишь удивляться, как пренебрегает ею простонародье в последние семь-восемь лет. Похоже, во многих частях нашего королевства о ней вовсе забывают, как если бы никогда и не знали, до тех пор, пока снова не явится натуральная оспа со своим обычным шлейфом зловредных недугов и не пробудит их от спячки»[394]. Пью заявлял: крайняя заразность оспы означает, что никто (в каком бы то ни было возрасте) не может считать себя огражденным от нее, пока не привьется, однако в полной мере можно ощутить преимущества прививки, лишь когда эта практика «сделается повсеместной». Он предлагал ввести закон, обязывающий церковных старост следить за прививанием всех детей из бедных семей прихода с наложением серьезных санкций на родителей, отказавшихся привить своих чад:

Не станет ли это средством распространить блага этого открытия в полной