Прививка для императрицы: Как Екатерина II и Томас Димсдейл спасли Россию от оспы - Люси Уорд

в темно-бордовый бархатный камзол, серые атласные бриджи до колена и белый шелковый жилет (этот модный европейский наряд ему быстро состряпали в Лондоне), Омай якобы отвесил изящный низкий поклон, а затем, волнуясь, приветствовал царственных особ на своем нетвердом английском: «Здрай, корль Горг!» Король (сам человек робкий и довольно неловкий в обращении с окружающими) вручил посетителю церемониальный меч, определил ему жалованье до конца пребывания (этими деньгами должен был распоряжаться Бэнкс) и пообещал, что по окончании визита его вернут на родину. Затем монарх приказал: Омая следует незамедлительно отвезти в Хартфорд, чтобы его привил от оспы барон Димсдейл.

Георг III, хорошо знакомый с рисками оспы и преимуществами прививки, имел веские основания стремиться защитить молодого жителя Южных морей от этого заболевания. В декабре 1772 г. натуралист и мореплаватель Джордж Картрайт доставил в Британию с Лабрадора группу из пяти инуитов{34}. Это были две семейные пары, одна – с маленькой дочерью по имени Икеуна. Всех их представили при дворе. Их регулярно посещали Бэнкс, Соландер и другие любопытные наблюдатели. Кроме того, их выставили на всеобщее обозрение – для всех, кто готов заплатить за билет (таких желающих нашлось немало). А когда их посадили в Плимуте на корабль и повезли домой, случилась трагедия. Все пятеро заболели оспой, и, хотя их пытались лечить, четверо из них умерли[384]. Маленькую Икеуну вместе с ее украшениями и платьем из тюленьей кожи завернули в оленью шкуру и похоронили на берегу Плимутского залива[385].

Было вполне очевидно, что Омай, как и все «туземные народы», не имеющие иммунитета к западным болезням, тоже рискует. На следующий же день после королевской аудиенции Бэнкс, Соландер и Томас Эндрюс, врач с корабля «Эдвенчур», владевший таитянским языком, привезли островитянина в Порт-Хилл-хаус к доктору Димсдейлу.

За время пребывания Омая в Британии появилось множество рассказов о нем, описаний его внешности и поведения – в частных письмах, дневниках, бесчисленных газетных и журнальных публикациях. Где-то сообщались правдивые факты о его занятиях: описывались его обеды с членами Королевского научного общества, «величественная оратория», исполненная в его честь, посещения им загородных домов некоторых британцев и Кембриджского университета. Другие авторы избирали снисходительно-развеселый тон, уверяя, что заморский гость боялся, как бы король не съел его, а когда ему предложили сесть, невежливо плюхнулся на диван. «Лишь с некоторым трудом удалось научить его пользоваться креслом, хоть он и опирался на спинку оного с достаточным изяществом, – отмечалось в одной из газет. – Что же до умственных способностей, то он, судя по всему, почти не обладает никакими, и все делаемые им наблюдения ведут лишь к немедленному удовлетворению телесных потребностей»[386].

Но Томас оставил нам совсем иной образ Омая. Врач (в отличие, вероятно, от многих журналистов) опирался на личный опыт. По-видимому, он записал эти впечатления для собственных медицинских целей[387]. Внимательно изучая своего гостя с любознательностью ученого и размышляя о степени его приспособленности к привычкам и обычаям английского высшего света, он при этом пытался (возможно, больше, чем кто-либо еще из представителей западного мира, встречавшихся с Омаем) взглянуть на происходящее глазами пришельца из далекой земли, невообразимой для европейца. Медик быстро обнаружил, что перспектива прививки вызывает у юноши глубокую тревогу: «Казалось, он сильно потрясен тем, что первым его приветствием там, где он ожидал найти неисчислимые удовольствия, стало сообщение о том, что он должен перенести отвратительное и опасное заболевание». После того как его уверили, что прививка – процедура, «которой подвергают себя все мудрые и великие люди», Омай дал согласие пройти ее, но его страхи усилились, когда он увидел похороны ребенка на близлежащем церковном погосте, к тому же ему вспомнилась смерть собственного отца. Заметив его опасения, врач попытался развеять их, предложив Бэнксу, Соландеру и Эндрюсу: может быть, он, Томас, подыщет еще несколько пациентов, чтобы привить их тогда же? Омай с восторгом ухватился за эту идею, и доктор завербовал трех местных детей из бедных семей, шестнадцати, семи и двух лет, чтобы доказать: представители самых разных возрастных групп только рады подвергнуться этой процедуре.

Всех четверых собрали вместе и сделали им прививку. Омай стал первым известным нам «цветным», которого привили в Британии[388]. Он «с большою охотою и весьма послушно принимал все необходимые лекарства», но, как только у него начался жар и появились оспенные пустулы, он пришел «в состояние крайне подавленное». Лежа в постели, он закрыл лицо простыней и предрекал, что скоро умрет. Островитянин встал (несмотря на свои вполне искренние страхи), лишь когда Соландер обвинил его в том, что он нарушает свою священную клятву, ведь он обещал доверять своим друзьям. Он страдал необычно острой формой привитой оспы (на лице высыпало около семидесяти пустул, в горле – еще больше), но вскоре выздоровел.

В общей сложности Омай провел у Димсдейлов месяц. Как и в случае Екатерины, между ним и Томасом возникла особого рода связь, выходящая за рамки взаимоотношений врача и пациента. Томас обнаружил, что юношу «постоянно занимает новизна всего, что он видит пред собою, и он не хочет покидать мою семью, где он благодаря своим милым причудам и хорошему поведению успел сделаться желанным гостем». Как и при лечении российской императрицы, врач описывал физические особенности пациента: «Росту около пяти футов одиннадцати дюймов, сложение деликатное, скорее худощав, но не слаб, во все времена весьма активен». Он обращал пристальное внимание на реакции молодого человека и прислушивался к его мнениям. Омай был просто зачарован местными сельскохозяйственными животными и с немалой изобретательностью придумывал, как называть всех этих незнакомых существ при помощи своего небольшого запаса английских слов. Он обладал отменным аппетитом и расспрашивал «обо всех деревьях, растениях и цветах», произрастающих в саду при Порт-Хилл-хаусе. Он заявил хозяину дома: будь у него собственный сад, он отказался бы от всех этих декоративных растений и выращивал лишь те, что дают пищу.

Подобно многим современникам, Томас наблюдал Омая как объект научных исследований, сопоставляя его особенности с нормами «цивилизованного» поведения. Однако (точно так же, как он в свое время усомнился в рассказах современников о России) врач обнаружил, что его собственный опыт не согласуется с распространенными предубеждениями. Доктор писал:

Поскольку он [Омай] явился к нам тотчас после своего прибытия, у нас имелась возможность выработать мнение о его естественном поведении и характере. То и другое весьма отличалось от свойств каких-либо дикарей, о которых мне случалось читать прежде, ибо писавшие обо всех прочих отмечали их крайне грубую и неделикатную манеру, тогда как Омай [Томас пишет Omiah], видевший [из представителей западного мира] лишь морских офицеров и матросов на борту корабля, от коих не следовало бы ждать особого усовершенствования его натуры, сразу по прибытии держал себя с великой любезностью и цивилизованностью, чем вообще отмечалось все его поведение. Он входил в комнату с видом вполне светским, уделял должное внимание каждому, но всегда вначале адресовался к дамам, если таковые присутствовали; с ними он всегда вел себя отменно вежливо, что я полагаю одним из важных признаков хорошего воспитания. На всем протяжении его визита он, как правило, вел себя превосходно.

После прививки, за которую Томасу заплатили 20 гиней, Бэнкс и его спутники повезли Омая обратно в Лондон. Сплошным потоком хлынули приглашения в модные салоны и кружки: столичная элита желала лицезреть юношу с близкого расстояния. Обаятельный, вежливый, быстро схватывающий принятые манеры и отлично понимающий их градацию применительно к людям разного статуса и положения, Омай стал популярным гостем. «Все восхищались хорошим воспитанием этого дикаря», – писала Эстер Трейл, хозяйка одного из светских салонов[389].

Портрет Человека с Отахеиты [Otaheite, тогдашнее название Таити], как его окрестили газетчики, написал сэр Джошуа Рейнольдс, знаменитый портретист того времени. На этом ростовом изображении «дикарь» предстает перед нами в аристократической позе; он облачен в одеяние, ниспадающее красивыми складками, а на голове у него тюрбан. Еще одна картина (кисти Уильяма Пэрри) показывает, как его с любознательностью ученых осматривают Бэнкс и Соландер; взгляд островитянина устремлен на зрителя,